На него накатила очередная депрессия. Даже девицы из свейского селения, высыпавшие поглазеть на молодца, одетого в сказочно красивый кафтан, изысканный некогда Лютобором в Волине и подаренный Алесю перед отбытием на север, не развеяли его тоску-печаль. Дукович сочувственно поглядывал на товарища и тактично молчал.
Конунг Кнут радушно принял гостей в новом доме, посетовал на медлительность свеев, строящих замок на горе. Его жена вполне соответствовала божественному имени, которым покойная матушка нарекла её, и статусу супруги конунга. Служанки накрыли стол, и государственные мужи, потягивая брагу, обсудили текущие и грядущие проблемы. Олег Дукович поведал конунгу Кнуту о запасах железной руды на Руси и обещал поставку мечей и доспехов для армии Кнута.
— А до той поры сиди, Кнут, тихо, воспитывай воинов. Мы уйдём и в вечное владение оставим тебе медную гору. Считай её подарком Алеся. Пока не получишь оружие от нас, не спеши вывозить медь. Иначе пожалуют сюда даны или варяги. Создай тысячную армию, и тогда — с нашими доспехами и мечами — ты сможешь выгнать данов из свейских земель. Построишь стольный город. Ныне мы принесли договор тебе на подпись. Сей договор — о дружбе и торговле между Королевством Даларны и Восточных Земель, с твоей стороны, и Северной Русью, с моей стороны. Он на словенском. Перепиши его на своём языке, а мы, с твоего королевского разрешения, осушим бокалы с брагой. Хороша ваша брага!
Конунг Кнут вызвал старейшину деревни, ибо тот также имел то ли счастье, то ли несчастье познакомиться в своём прошлом с латынью, и они вдвоём составили текст на жёлто-розоватом листе пергамента, любезно дарованным Алесем.
Олег Дукович, узрев свой титул, зачитал его вслух: «RUS MAGNUS IMPERATOR OLEG» [2].
Подумав немного, возмутился:
— Я не великий император, а просто император!
— Так будешь великим! — ответил Конунг Кнут.
НА НАРОВЕ-РЕКЕ
Кормщики-капитаны угадали благоприятный ветер, и перегруженные ладьи благополучно пересекли Волынское море, но, когда дошли до реки Наровы, погода резко переменилась, небо нахмурилось, предвещая шторм, и флот Олега Дуковича вошёл в устье реки, дабы переждать непогоду.
Дукович вознамерился взглянуть на волок, что, по слухам, был проложен в обход водопада, и велел найти ему провожатого. Такого нашли среди неказистых построек и землянок на краю ближайшей сосновой рощи.
— Из поморян, — определил Дукович, услышав верещанье словленного хуторянина. — Помесь лисы с волком. Мы-то, велетабы, волки, ляхи — лисы, а поморяне — невесть кто. Грызуны, одним словом.
— Ты же по отцу ободрит, — с усмешкой заметил главный провокатор из гильдии студентов-насмешников, глядя с высоты своего борта на Олега.
Алесь время от времени затевал игру со Страшилой. Трогал то одну, то другую струну, играя на сокровенном для Олега инструменте: его душе. Как правило, Страшила раздражался и извергал хулу и злость направо и налево, как на неправедных, так и на невинных.
Дукович, с утра облачённый в броню, стоял среди витязей на боевой ладье, и его серьёзный вид показался Алесю Петровичу весьма нелепым. Услышав глас Алеся сверху, обратил к нему свой грозный и страшный лик.
— С чего ты взял? Его Величество Дука из русов. По отцу я — рус! Рюрик — чисто ободрит. По-нашему, он — русич, как любой ободрит или велетаб. Искал он признания у франков, и дух русича из него вышел! Франки и норманы ему голову замутили. Жена его, Ефанда, сказывают, гадюка и нерусь!
«Грызун», назвавший себя Собиславом, увидевши своими немолодыми и подслеповатыми глазами золотого козла на носу боевого корабля, смекнул, что попал в лапы недругов, с которыми, вероятно, не раз воевал, и заговорил на их наречии. Разом из его речи пропали шипящие звуки. Объявил, что он гость, до последней рубахи обобранный варгами. Услышав сочувственное к себе отношение, перешёл на мат.
«И что ж меня смущает?» — задал себе вопрос бывший солдат и студент, а с некоторых пор человек без рода-племени, слушая отборный мат, которым разразился гость Собислав, давно уж осевший на новом месте близ Ругодива, у устья Наровы, коварной реки с капризным норовом. Гость Собислав проживал ныне в Гостино, а сие название то в переводе на русский язык означало «Купчино».
Смутившись, бывший князь опустил взор и подумал, что слово 'уд' должно быть ныне вполне литературным, хотя в книге, что почитывал Страшила, он этого слова не увидел. Но книга-то как календарь и наставление была посвящена празднествам, и в ней не было бранных слов. Вполне читабельна, несмотря на отсутствие тех буквиц, что известные просветители ввели в словенскую письменность. А матерная речь и поклонение фаллосу — в основе любой цивилизации. Если многие языки — нечто производное от ушедших в небытие цивилизаций, то русская матерная речь, создание древнейших предков, живёт и процветает в первозданных словах и выражениях. Не потому ли великое множество людей среди как славянских, так и неславянских народов с превеликим удовольствием ругаются по-русски?!
Собислав, выразив свои думы о славных варягах-ререковичах, которые увели его красавицу-ладью и обрюхатили девок, дал согласие провести-показать велетабам обходной путь, но сразу предупредил, что тот волок годен лишь для речной ладьи.
Собислава подтолкнули, он перемахнул через борт боевого корабля, и «Волынец» отошёл от причала незадачливого поморянина и устремился вверх по реке. С борта грозной «Мары» Алесь любовался дружными взмахами вёсел гребцов «Волынца». Кожаный чехол скрывал пушку, установленную на носу боевого корабля. В хмурой дали над Наровой воздух оглашался криками перелётных птиц. Их стаи с борта «Мары» казались подобными роям мошкары. При виде быстрого сокола птицы взлетали, рассеивались и вновь собирались в единую стаю. Охотничий сокол врезался в их гущу и бил птицу, одну за другой.
Проводив взглядом «Волынец», Алесь озаботился текущими делами. Его ладья, названная именем Мары, Богини смерти, несла на борту, наряду с пушками, отлитыми по единому стандарту, единственное осадное орудие, которое также назвали Марой. Все стандартные пушки были испытаны в свейских шхерах с дистанции картечного выстрела. Для осадного орудия отлили ядра из меди. Единственный — опять-таки из-за желания сэкономить порох — громовой выстрел Мары, расколов гранитную скалу в шхерах, вызвал оглушительное «ур-ра» на борту ладьи. Пушкари, обеспеченные запасом пирита, кресал и трута, заготовленным из волокон льна, кажется, начали боготворить Алеся. «Да нехай! — думал главный артиллерист, обходя палубу. — Главное, чтоб технику безопасности блюли!» Ради безопасного хранения пороха пришлось пожертвовать комбинезоном. Его ткань, разрезанная на куски как упаковочный материал для ящиков с порохом, растягивалась не хуже резины и тянулась лучше, чем жвачка.
Ни на один день он не прерывал занятий, и его «студенты» жадно усваивали, как они полагали, премудрость и опыт родичей, оказавшихся за морем-океаном. В подтверждение легенды пришлось поведать «курсантам» ещё одну легенду об исходе их родичей в далёкую Индию, где процветает ведическая вера и где построено множество храмов и городов. Дукович, с интересом разглядывая карту, молвил, что сказ об исходе родичей в полунощные страны ему ведом, но нет ни единого сказа об исходе за море-окиян. Способен Дукович создать проблемы на ровном месте! Вынуждал-таки Алеся придумывать да сказывать байки! Так и с добычей золота было. Увлёк Дукович витязей перспективами, которые не грезились даже просвещённому литейщику-наставнику. Неделя проходила за неделей, а витязей невозможно было оторвать от золотой жилы. Встревоженно пересказал им Алесь свой «вещий сон». Три волхва привиделись ему. Спросили: «Пошто сидите на медной горе? Рюрик чрез три лета помрёт, а чрез шесть лет пойдёт норман Хельги на полночь воевать Киев. Ныне новиков собирает от кривичей, от веси, от карел и иных народов. Стонут люди в селищах и городах». Тогда-то Дукович криво усмехнулся и, вняв вещему сну, приказал закончить работы на горе, спустить ладьи на воду да заняться погрузкой.