— Нет, Алесе Петрович, не желаю к родным, — и, прикусив нижнюю губку, добавила: — Буду вам служить.
На Славице сказались трагические события в её жизни — и она слегла на другой день. Пышущая жаром, услышала она вечером разговор между волхвом и князем о том, что Алеся Петровича ждут-не дождутся на каком-то заводе. Стала просить-умолять князя не бросать её в этом селище среди тёмных волхвов. Успокоив девушку, Алесь вывел волхва и уже во дворе упомянул о Ретре, где девушка узрела каких-то тёмных волхвов. Ведислав усмехнулся. Согласившись с мнением Славицы, он прочитал добрую лекцию, как подумалось Алесю, не лишённую здравого смысла:
— Ишь, молодо-зелено, а подметила! Права она. Был я в Ретре. Там у велетабов город храмов, подобно нашей Арконе. Чтоб тебе яснее было, воспользуюсь твоим словом. Не возражаешь?
— Ради бога, пресветлый!
— Тамошние волхвы деградировали. Они, в самом деле, тёмные. Они лишь повторяют старые гимны да приносят жертвы. Совсем не так в Арконе! У нас на острове — пресветлые волхвы. Они меня наставляли не только гимнам из всех четырёх вед. Велесвет мне, юнаку, сказывал, что наша цель — постижение мира. Да и иные наставники изрекали: 'Ведать значит знать! Между знанием и незнанием есть большое поле неведения. Здесь во Вревке наше капище — в дубовой роще, а её окружает большое поле. И это поле — поле неведения. Для нас это поле гораздо больше, чем для тебя, Алесе. В ведах — знание природы и память о прошлом. Наши боги — природные силы. В капище я как волхв вспоминаю древние веды и размышляю о новом знании и новых ведах. Волхование в капище для меня связует прошлое и настоящее, древние гимны и размышление о своем роде и роде моей покойной Умилы. Если в капище деревья источают смолу, так то явление жизни деревьев. Мы поклоняемся деревьям как символу жизни. У христиан вместо капищ — церкви. У христиан иконы источают слезы в церквях, а это — дешёвая магия для убеждения и привлечения. В церквях христиан нет места познанию, зато есть место для исповеди и порочному доносительству на себя и на своих близких. Христиане строят свои церкви и монастыри в поле неведения да на высоких местах. Недаром Перун время от времени разит их церкви. Вся их религия — в поле неведения. У христиан слепая вера в чудеса и чудо воскрешения. У христиан мракобесие и неприяти вед и знания, — волхв вздохнул, — Ты мне поведал о приходе христианства на наши земли. С приходом христианства в наши земли наступят времена мрака. Ныне у нас все детки в каждом селище знают грамоту, а некоторые знатные люди и даже короли-франки закатных земель, как мне ведомо, крестик ставят вместо подписи. Напомни-ка мне, как ты назвал цивилизацию Закатной Еуропии?
Алесь, вспомнив их беседы в монашеской келье, припомнил и характеристику средневековой Европы, не свою, а ту, что была выдана его другом Андреем, и он вновь повторил его определение:
— В Западной Европе — цивилизация жеста.
— Вернее не скажешь! Все они там ни писать, ни читать не умеют. Неужто цивилизация жеста сможет одолеть цивилизацию здравого смысла?
— Сие от нас зависит. Одно из двух: или немцы утопят нас в море крови, или мы их.
Через два дня Славушка выздоровела, благодаря заботам волхва и Людославы.
— Скажи-ка, Ведислав, — спросил любопытный Алесь, — Отчего народ, называя Людославу вълхвой, не называет её рани.
— Так у неё не было в роду ни князей, ни волхвов. Моя покойная Умила из рода Криве, которого норманы зовут Одином. Вот она была рани. Доброслава также рани. Людославе она поведала своё горе. Слышали мы и многажды говорили о них: они в соседнем селище поселились. Зимой Передеслава, мать Доброславы умерла. Полной мерой испытали они и горе и злосчастье. Думаю, что её отца и её братьев убили по наущенью ближайшей родни. Отец-то никакой не Тетерин, а Тетерич, племянник Милогоста, бывшего князя велетабов. Четверых варягов успели сразить её отец и братья прежде, чем пали сами, — волхв глянул на собеседника и улыбнулся, — Вчера варяги искали тех изборян, что ты уложил. Велигор им сказывал, что не было их дружков в селище. Коней-то и всё прочее попрятали иль сожгли. Так что обошла околицей да миновала тебя слава удалого и хороброго молодца.
Алесь усмехнулся:
— А жаль! Да чёрт с ними! Новости не рассказывали? Как там дела Олега в Изборске?
— Нет, Алесе, они сидели-пьянствовали за рекой в Большом селище, поджидали тех, кого ты убил. У нас вести долго идут. Вернёмся на завод — узнаем. Гонца Олег туда пришлёт
— Скажу, что меня удивило-поразило. Часто стал встречать людей королевской крови. Теперь вот и с княжной познакомился. Всегда думал, что русские княжны обладали несказанным очарованием, и, кажется, убедился воочию. А Велемир мне гордо заявил, что вы из рода Никлота.
— Да, то наш пращур, и род его большой. Потомки его и на острове живут и на большой земле.
Волхв ушёл на капище, а Алесь всё сидел на скамье за столом на летней кухне, размышлял на разные темы и записывал в тетрадь последние события. Окончив труд, заложил гусиное перо за ухо, тетради сунул за пазуху и решил дождаться появления Славушки. Утренняя прохлада ушла, и над дальними деревьями зависло марево.
Уже припекало.
ЭПИЛОГ
Ему показалось? Нет, не показалось: его разбудил детский плач. Эх мамаша! Да дайте же ребёнку грудь! Или пустышку. Плач внезапно прекратился. Слава богу! Алесь открыл глаза и не понял, где он. Нестерпимо хотелось пить. В следующий миг его осознанного бытия позыв от переполненного мочевого пузыря задавил желание, возникшее в обезвоженном организме.
В светлицу сквозь застеклённое оконце в стене проникал солнечный свет, освещая бревёнчатую стену. Первый диалог с собой был короток: «Откуда же здесь стекло? И кровать с никелированными спинками?» — «Да, княже, похоже на то, что тебе всё пригрезилось!» — «Если пригрезилось, почему так отчётливо всё или почти всё помню?» — «Это поначалу. Проснулся — помнишь. Потом забудешь.» — «А тихо то как! Неужто я в деревне?» — «Похоже на то.»
Алесь с большим трудом сел на кровати, спустив ноги на пол. Надо было срочно найти местный нужник. Невыносимо для организма, когда этак невтерпёж! Рядом с кроватью на полу он обнаружил детский горшок. Наполнил сей сосуд почти доверху. Задвинув горшок под кровать, хотел было встать, но ноги подвернулись, и он упал. Минуту-другую лежал на скоблённом и чисто вымытом полу. Наконец-таки осмысленно увидел, что отрастил бороду, и это оказалось для него неприятным откровением. С большим трудом поднялся и, узрев кувшин на столе, с другой стороны кровати, направился на полусогнутых к столу, опираясь руками на матрас, спинку кровати, снова на матрас. Путешествие вокруг кровати, слава богу, прошло без приключений. С жадностью выпил полкувшина тепловатой воды, хотя мог бы и больше. С трудом поставил кувшин на стол. Там лежала большая губка, служившая, очевидно, для обтираний, а также оловянная миска с остатками куриного бульона и какие-то кастрюли и стеклянные банки. От посудин, особенно от той, что под кроватью, резко попахивало. Запашок из-под мышек, да и от всего давно не мытого в бане тела и желтоватого в промежности нательного белья, одуряющий для обоняния, ясно подтверждал, что болел он долго. Безуспешно пытался припомнить, как он оказался в этой избе, но не вспомнил. Как же он сожалел во сне о своей неспособности что-либо забывать! Сейчас он осознал, что в его памяти образовался некий провал. Долго же он болел, судя по бороде.
Тёплый летний свет, лившийся сквозь оконце, манил, но «попаданец» после путешествия вокруг кровати чувствовал себя обессиленным, а потому решил: «Чуть позже». И возобновил прерванный диалог с собой: «Вожделенный Закат ты, княже, так и не узрел в видениях.» — «А жаль! Остров Руян остался для меня неведомой землёй.» — «Не только для тебя. Как говорит Андрей, историк и любитель пива, этот остров — terra incognita для всех европейцев. Туристы, что посещают Рюген, смотрят, но не видят, что там таится. Как, княже, убедился, что альтернативы истории быть не может?» — «Да уж, это точно. Весь тот бред и фантазии — всего лишь конструкты моего воображения. Однако ж складно придумывал. Причудливо. Оклемаюсь — и фантастику начну писать.»