Сколько раз вдвоём с великой княгиней Анной, своей теткой, она оплакивала, бывало, погибель этих невинных малюток, павших жертвою немецкого варварства и жестокости. Теперь при одном воспоминании жгучие слёзы готовы были хлынуть у неё из глаз. Красны девицы тоже сидели потупившись, в них тоже бились литовские сердца, бежала литовская кровь; а в то время это было равнозначно смертельной вражде к вероломному, беспощадному разбойнику-соседу.
— А когда это время настанет, нас и на свете живыми не будет, — печально молвила княжна, — вывелись литовцы, забыли мстить врагам! Встал бы теперь старый Кейстут Гедиминович из гроба да посмотрел, что кругом делается. У нас по княжеским замкам от немцев тесно. Дня бы с нами не прожил — ушёл бы обратно в могилу.
— Эх, княжна, княжна, — со вздохом отвечал слепец, — много я мыкался по чужим землям, по чужим людям, слово одно новое услыхать мне довелось, да такое чудное, что не знаешь, как его и понять. Двух врагов в один день мирит, двух братьев на ножи ведёт, отца против сына на бой гонит, честного человека скоморошью маску надевать заставляет, а уже без лжи, обмана и притворства это слово не действует!
— Какое же это страшное слово? — с любопытством спросила княжна.
— Слово великое, видно сам Поклус его выдумал, а зовётся оно по-латински «политика»[25].
— Политика! — как эхо, повторила княжна.
Старик хотел было продолжать объяснение этого рокового слова, но тут, запыхавшись, в терем вбежала сенная девушка, стоявшая на страже.
— Князь, князь сюда жалует! — быстро проговорила она и широко растворила дверь. Девушки раздались по сторонам. Княжна встала со своего места и повернулась к дверям. Князь взошёл, подошёл к дочери и поцеловал её в лоб.
Это был старик лет 55-ти, сутуловатый, широкоплечий, с большой рыжей бородой, прикрывавшей ему половину груди. Волосы начинались низко на лбу и придавали его лицу выражение упорства и упрямства. Густые брови оттеняли светлые проницательные глаза, и резкая складка на лбу, между глаз, говорила о какой-то постоянной затаённой думе.
Движением руки выслал он из терема всех присутствовавших и остался наедине с дочерью.
— Ну, Скирмунда, — начал он, стараясь придать своему голосу ласковое выражение, — я пришёл поговорить с тобой о важном деле.
— Я готова слушать твою волю, батюшка.
— Дело касается тебя больше, чем меня, и я бы хотел знать твоё мнение, прежде чем дать своё слово.
— Ты очень милостив, батюшка — проговорила Скирмунда, целуя руку отца, — говори, что я должна делать.
— Князь мазовецкий, Болеслав, просит руки твоей!.. Ты уже не дитя и должна понять, что такой жених — находка: молод, великого рода, богат, могуществен.
Скирмунда молчала, старик продолжал:
— В теперешнем положении Литвы, моего и твоего отечества, такой союзник, как князь мазовецкий, один из важнейших советников польского королевства — клейнод, которым пренебрегать нельзя. Кругом нас враги: и немцы, и ливонцы, и татары, и Московия; одна только Польша, благодаря дяде Ягайле, дружественна. Да что значит её дружба, когда паны Рады будут против, а Мазовия — лучший венок в короне польской, князь Болеслав — важный голос на сейме.
— Батюшка! — вдруг с ужасом заговорила Скирмунда, — ты мог приказать, и сам пришёл уговаривать меня. Батюшка, прости меня, если я отвечу тебе. Не неволь идти за немилого, не люб он мне. Душа к нему не лежит, видеть его не могу, не жених он мне!
С удивлением, даже с жалостью посмотрел старый князь на свою дочь. Давно уже никто, зная его непреклонный нрав, не смел возражать ему или идти против его воли. Редко ему приходилось говорить со Скирмундой. Полная тревог боевой жизни, судьба по целым годам уносила его из родимого гнезда, и его Скирмунда росла одиноко на руках мамушек и нянюшек в своём высоком тереме.
Отец мало знал свою дочь, но любил её горячо, как единственную память о рано умершей красавице-жене. Он до старости остался верным слову, данному на смертном одре его покойной княгине, и не ввёл в свой замок второй жены, не дал своей малютке-дочери мачехи!
Ответ Скирмунды и удивил, и опечалил его. На этом союзе и он, и его брат, великий князь Витольд основывали столько политических соображений, что смешно было бы пренебречь ими из пустого каприза своёнравной девушки! Да и какая девушка не станет отнекиваться от замужества? Все эти мысли как-то разом набежали в голову старику-князю, и он, уже совсем шутя и отечески нежно, стал уговаривать Скирмунду не противиться этому браку, доказывая, что «сживётся — слюбится».
Но велико было его изумление, когда вместо уступок со стороны дочери он услыхал твёрдый и определённый ответ: — Нет, никогда не бывать этой свадьбе!