Князь вспыхнул и грозно топнул ногой.
— Не пойдёшь за него, силой выдам! — загремел он и хотел выйти из светлицы, но Скирмунда поняла, что резкостью ничего не поделаешь со старым упрямцем, и в слезах бросилась к его ногам, целовала его руки, обливала их слезами.
— Не неволь, не губи ты моей молодости! — шептала она, и слова эти, и слёзы как-то не вязались с её первыми речами. Она, очевидно, испытывала последнее средство умилостивить отца, зная, что для упорства всегда ещё останется время.
— Батюшка, пощади, я ещё так молода, дай мне пожить на свободе, не гони меня силою на чужую сторону. Подожди, дай отпраздновать лето красное. Осень настанет, пора листопада — твоя воля, делай со мной, что хочешь!
Говоря это, Скирмунда не вставала с колен и не переставала целовать морщинистую руку отца. Старик снова поглядел на неё, губы его чуть-чуть дрогнули. Ему, очевидно, стадо жаль своей плачущей дочери.
— Хорошо, посмотрю, подумаю, — проговорил он глухо, — скажу, что тебе занедужилось. Не неволю идти сегодня с чарою и с дарами к дорогим гостям, даю тебе время одуматься, ну а если и после ты моей воле перечить станешь, силой выдам за князя Болеслава.
— Батюшка, как благодарить тебя? — вскричала Скирмунда, но старый князь, словно устыдясь своей слабости, вырвал руку из рук дочери и быстро вышел из её светлицы.
Скирмунда несколько секунд глядела ему вслед, словно обдумывая его последния слова, потом быстро прошла в смежный покой и бросилась на свою одинокую девичью постель. Она не плакала, а только нервные рыдания высоко поднимали грудь её. Спрятав лицо в подушки, она по временам вздрагивала всем телом.
Вдруг занавесь на двери, ведущей во внутренние покои, слегка зашевелилась, дверь скрипнула, и на пороге показалась высокая худая женщина со вдовьей повязкой на волосах, в белой шерстяной одежде национального жмудинского покроя.
Лицо этой женщины было ещё не старо, но горе и страданья положили на него свою неизгладимую печать. Тёмные глаза сверкали в глубоких орбитах. Взгляд их был упорен и проницателен.
Тихо, чтобы не встревожить княжну, она скользнула вдоль комнаты и прилегла головой на угол кровати, у ног Скирмунды. Та вздрогнула, окинула взглядом вошедшую, радостно вскрикнула, обняла её стан и стала покрывать горячими поцелуями её бледное лицо.
— Радость моя, жизнь моя! Бедная, дорогая моя Германда, счастье моё, давно ли ты возвратилась? — радостно твердила княжна, узнав в пришедшей свою жмудинку-кормилицу, вскормившую её грудью.
— Часу нет как из Вильни приехала. Взойти боялась, слышала: сам князь здесь был.
— Был, Германда, был, да не на радость приходил сюда: жениха он мне сватает, немилого, постылого, латинской веры, польского заморыша. Не хочу я за него идти, не хочу, не хочу. Придумай, что мне делать, посоветуй, я сама голову потеряла. Няня, няня, не правда ли, ты поможешь, поможешь мне?!
Глаза литвинки сверкнули.
— Клянусь тебе великой Прауримой, пока жива, пока целы мои руки и ноги, защищать тебя! Пускай испробуют вырвать тебя из моих объятий. Узнают тогда, что у жмудинской волчицы есть и зубы, и когти.
Глава VII. Сигонта
Ах, мама, мама, от тебя первой я слышу слова утешения, ты одна не продашь и не выдашь меня. А кругом меня кто? Вот нянюшка моя Вундина, да и той польские наряды и польский обычай голову вскружили. Хотят заодно с отцом выдать меня за этого маза латинского, за князя Болеслава!
— За князя Болеслава Мазовецкого?! — воскликнула в ужасе кормилица, — за того самого князя Болеслава, который, вместе с крыжаками в позапрошлом году под Дубной разбил и разграбил наших Ромнов, двух криве на костре сжёг и всех пленников сначала силой окрестил, а потом в неволю отдал проклятым крыжакам? Нет, не бывать этому, не бывать этому!
— Что же делать, родная моя, что придумать? Батюшка гневен, воля его непреклонна, ни слёзы, ни мольба не помогают. Что делать, что делать?
— Что я могу тебе посоветовать? Жизнь свою за тебя положить готова, а какой совет могу я дать? Но постой, постой, моё дитятко, здесь, всего часах в двух пути, в глубокой пещёре, над самою Дубисою, живёт сигонта Тренята. Прозорливее его нет во всех Эйрагольских землях. Вот к нему бы сходить посоветоваться. Или сюда привести, чтобы ты сама с ним поговорила[26]. Да нет, не пойдёт святой сигонта в наш замок, на дворе теперь словно ярмарка: и ляхи, и мазы, и татары, и даже нечисть крыжацкая, одних жидовин только не хватает. Не может же прозорливец сигонта идти в такую скверну!