— Трое суть коллегия, — отвечал капеллан по латыни.
Глава IX. Князь и канонник
Гусляр послушно явился на зов молодого князя.
Вся масса народа следовала за ним и окружила высокое крыльцо, куда был введён слепец. Толпа была весела и возбуждена довольно шумно. Алус князя Вингалы был отменный, пришлось его по две кварты с лишком на брата[29]. То здесь, то там слышались громкие изъявления восторга и преданности своему князю. Только одно присутствие ненавистных крыжаков несколько смущало общее настроение.
С некоторых пор давление латинских рыцарей на Жмудь сделалось невыносимым. Крыжаки силою крестили население, подпавшее, по мирному договору с Витовтом, их влиянию. Уже давно глухое брожение охватывало всю страну и готово было перейти в открытый мятеж против нёмцев.
Сигонты, криве и вайделоты поддерживали и ободряли эту племенную неукротимую ненависть, и кризис готов был разразиться ежеминутно.
Немудрено, что толпа, собравшаяся на праздник в Эйраголу, состоящая почти исключительно из жмудин-язычников, была поражена, увидев в замке своего обожаемого князя трёх представителей ненавистного им рыцарства. Рыцари, казалось, не замечали взглядов ненависти, которыми встретила их толпа, они презрительно улыбались и перебрасывались отрывистыми фразами между собою, пока молодой хозяин устраивал импровизированный концерт для молодого князя мазовецкого.
Старый гусляр ударил челом хозяину, потом гостям и присел на принесённую прислугой скамью.
— Что петь прикажешь, княже? Чем гостей веселить? — спросил он тихо, перебирая струны.
— Здесь все свои, — по-литовски сказал князь мазовецкий и тихо улыбнулся, — спой, старче, про старое время, про старые походы, когда крыжацкая нога ещё не оскверняла землю литовскую!
— Не вижу лица твоего, гость честной, — с поклоном отвечал певец, — и речь твоя мне незнакома, а по выговору слышу, что ты чужестранец. Боюсь, чтобы песни мои литовские не показались тебе обидными!
— Я поляк из Мазовии, поляки и литовцы братья, ваши враги — наши враги, пой, старче, про старого Гедимина, пой про льва литовского Кейстута, пой, старче, смело, не щади только врагов всего мира славянского!
Старик затрепетал. Пальцы его быстрее забегали по струнам, он сделал несколько переборов и запел своим разбитым, надтреснутым, но всё ещё чарующим голосом старинную литовскую песню:
При последнем куплете, бесстрастно слушавшие рыцари начали между собой перешептываться; когда же слепой старик кончил, и оба князя, и все гости, и свита зааплодировали и громкими похвалами стали изъявлять свой восторг, все трое встали со своих мест, и звеня шпорами, подошли к князю Видомиру.
— Князь! — сказал ему командор по-немецки, — по уставу ордена мы должны провести этот час в молитве, могу ли я просить приказать указать нам приготовленный нам покой?
— А! Не любишь! — прошептал тихо про себя князь мазовецкий и дерзко взглянул на рыжего рыцаря. Тот вздрогнул, рука его машинально опустилась на эфес меча, но строгий взгляд командора, заметившего это движение, остановил подчинённого. Гуго сверкнул глазами и потупился. Князь Видомир встал со своего места и, как любезный хозяин, сам пошёл проводить дорогих гостей в их апартаменты.
Князь Мазовецкий, оставшись один, расхохотался и бросил кошелёк с деньгами на колена певца.
Услыхав ненавистную немецкую речь, слепец умолк, он не понимал, что это значит, как, каким образом очутились немцы на празднике Эйрагольского князя? Он ощупал кошелёк с золотом, взял его в руку и протянул обратно в сторону князя мазовецкого.
— Я бедный литвин, — проговорил он гордо, — но мне немецких денег не надо!..