— Идемте, сеньор кавальейро, сердца наши полны ненависти, так не будем терять попусту время.
Оба направились к реке, которая шумела неподалеку.
Человек мужественный и храбрый, Алваро слишком презирал своего противника, чтобы хоть сколько-нибудь его бояться. К тому же его благородная и высокая душа, неспособная даже помыслить о каком-либо низком поступке, не допускала низости и в других. Ему и в голову не могло прийти, что человек, вызвавший его на поединок и готовившийся сразиться открыто, окажется настолько подл, что нанесет ему удар в спину.
Поэтому он продолжал идти; итальянец же тем временем нарочно уронил портупею и остановился, чтобы поднять ее и надеть снова.
Мысли, промелькнувшие в эту минуту в его мозгу, были очень далеки от высоких помыслов кавальейро; увидев, что Алваро пошел впереди, он подумал: «Мне нужна жизнь этого человека. Она в моих руках! Было бы безумием упускать сейчас эту возможность и подвергать себя опасности. Поединок в этой глуши, без свидетелей, принесет победу тому, кто окажется хитрее».
Итальянец осторожно зарядил клавин и пошел на некотором расстоянии от Алваро, для того чтобы скрип железа или намеренно тихие шаги не привлекли к себе внимание кавальейро.
Алваро был спокоен. Мысли его умчались далеко. Перед глазами у него стоял образ Сесилии, но рядом с нею сияли устремленные на него черные бархатные глаза Изабелл, полные томной грусти. В первый раз ее смуглое лицо, ее жгучая, чувственная красота смешалась в его мечтах с ангельским ликом любимой им белокурой девушки.
Что же случилось? Молодой человек не мог объяснить, но смутное предчувствие говорило ему, что в разговоре двух девушек у окна была какая-то тайна, — чья-то исповедь, чье-то признание, и все это касалось его.
И теперь, когда смерть была так близка, когда она шла за ним по пятам и уже тянулась к нему костлявой рукой, он рассеянно и задумчиво перебирал в памяти мысли о любви, воодушевляясь надеждой. Он не думал о поединке: он был уверен в себе и уповал на бога. Но если ему суждено было умереть, он утешал себя тем, что Сесилия простит ему его дерзость, и тогда растает оставшаяся, может быть, у нее на сердце горечь обиды.
С этими мыслями он вытащил спрятанный на груди цветок жасмина, который ему кинула девушка и который уже увял от прикосновения его горячих губ. Он еще раз поцеловал его и в эту минуту вспомнил, что итальянец все это видит.
Но шагов авентурейро не было слышно. Первой мыслью Алваро было, что итальянец бежал, а так как в представлении человека высокой души трусость граничит с низостью, он вдруг подумал, что тот в самом деле может предательски на него напасть.
Он хотел обернуться, но удержался. Показать, что он боится этого негодяя, значило опозорить честь и достоинство кавальейро. Гордо подняв голову, Алваро продолжал свой путь.
Он не подозревал, что в это мгновение па него устремлен зоркий взгляд итальянца и что уверенная рука спускает затвор клавина.
VI. БЛАГОРОДСТВО
Алваро услыхал пронзительный свист.
Пуля задела поля его шляпы и срезала конец алого пера, спадавшего на плечо.
Молодой человек повернулся — спокойно, невозмутимо; ни один мускул не дрогнул у него на лице, и только прикрытые черными усами губы покривились в презрительной усмешке.
Он был поражен — он никак не мог ожидать, что глазам его предстанет такая картина. В каких-нибудь десяти шагах от него Пери, левой рукой сдавив Лоредано за шею и напрягая изо всей силы свои стальные мускулы, пригнул его к земле и поставил на колени.
Итальянец был бледен, лицо его перекосилось, глаза вылезли из орбит, рука продолжала сжимать все еще дымившийся клавин.
Индеец выхватил у него из рук оружие и, вытащив длинный нож, занес его над головой Лоредано.
В эту минуту подоспел Алваро и отвел удар. Потом он протянул индейцу руку:
— Отпусти этого негодяя, Пери!
— Нет!
— Жизнью этого человека распоряжаюсь я. Он стрелял в меня, и сейчас мой черед стрелять.
С этими словами Алваро взвел курок клавина и приставил дуло ко лбу итальянца.
— Настал твой последний час. Молись.
Пери опустил нож; отступив на шаг назад, он стал ждать.
Итальянец ничего не ответил. Вместо слов молитвы в мыслях его проносился поток самых отвратительных богохульных проклятий; сердце его колотилось, и каждый удар напоминал о спрятанном на груди клочке пергамента, который вот-вот станет достоянием Алваро и сделает его обладателем всех тех богатств, которых ему, Лоредано, теперь уже не видать.
Но вместе с тем в этой порочной душе еще жило некое высокомерие, гордыня, которую порождает преступление. Он не молил о пощаде, не проронил ни слова, ощутив холодное прикосновение стали ко лбу. Он только закрыл глаза и мысленно простился с жизнью.
Алваро смотрел на него с минуту, потом опустил клавин.
— Нет, ты недостоин умереть от руки человека и от боевого оружия. Тебя ждет позорный столб и рука палача. Пусть тебя покарает господь.
Лоредано открыл глаза; лицо его просветлело: он понял, что еще есть надежда.
— Поклянись, что завтра же ты покинешь дом дона Антонио де Мариса и ноги твоей никогда больше не будет в этих местах: этой ценою ты спасешь себе жизнь.
— Клянусь! — вскричал итальянец.
Алваро размотал цепь, троекратно обвивавшую его шею, и поднес к глазам Лоредано красный эмалевый крест, который носил на груди. Авентурейро поднял руку и повторил слова клятвы.
— Встань, — сказал кавальейро, — и убирайся прочь с моих глаз.
И с тем же презрением к нему и с тем же благородством он разрядил клавин и повернулся, чтобы продолжать путь, приказав Пери следовать за собой.
Во время этой сцены, которая так быстро окончилась, Пери был погружен в глубокое раздумье.
Когда в кактусовых зарослях он услыхал разговор Лоредано и его сообщников, когда понял, что они собираются причинить зло его сеньоре и дону Антонио де Марису, первой его мыслью было броситься на предателей и умертвить их.
Тогда-то и вырвалось у него слово, в котором он выразил свое негодование. Но он тут же подумал, что они могут его убить, и тогда некому будет оберегать Сесилию. Впервые индеец испугался; он испугался за свою сеньору и пожалел, что у него не тысяча жизней, чтобы посвятить их ей все.
Он скрылся в лесу, и при этом так быстро, что взобравшийся на дерево итальянец его не увидел. Удалившись от них на достаточное расстояние, он вышел на берег реки и выстирал свою запачканную кровью рубашку. Никто не должен был знать, что он ранен.
За это время он придумал план действий.
Он решил ничего не рассказывать никому, даже дону Антонио де Марису, и по двум причинам: во-первых, он боялся, что ему не поверят, — у него не было никаких доказательств, чтобы подтвердить обвинение, а ведь он, индеец, возводил обвинение на белых; во-вторых, он был убежден, что один в силах разрушить преступный план троих авентурейро и справиться с итальянцем.
Уяснив себе эту мысль, индеец сразу же перешел к выполнению своего плана: он должен был наказать предателей. Эти три человека собирались убивать, значит, они должны умереть — и все сразу. Пери боялся, что если хоть один из них останется в живых, то, увидав, что другие погибли, он может в припадке ярости осуществить свой преступный замысел раньше, чем Пери сумеет ему помешать.
У этого не тронутого культурой индейца был ум, блеском своим подобный жгучему солнцу нашей земли, а силой — ее буйной растительности; в его рассуждениях были разум и логика человека цивилизованного; он предусматривал все возможности, учитывал все последствия своих поступков и готовился привести свой план в исполнение с такой решимостью и энергией, какие встречаются не часто.
С этими мыслями он направился к дому, куда его звало другое неотложное дело: он должен был предупредить дона Антонио о том, что племя айморе50 может напасть на «Пакекер». На пути своем он увидел Бенто Симоэнса и Руи Соэйро; увидел, что взгляды их прикованы к Лоредано, который целится в кавальейро.
50
Айморе — крупное индейское племя, населявшее территорию нынешнего штата Эспирито-Санто.