— Руи, ты мне предан?
— Я вам это доказал.
— Мне нужен верный друг.
— Положитесь на меня.
— Спасибо.
Неизвестный крепко пожал руку товарища.
— Ты знаешь, что я люблю одну девушку.
— Вы говорили об этом.
— Ты знаешь, что не столько ради этих сказочных богатств, сколько ради нее, я задумал весь этот страшный план.
— Нет. Этого я не знал.
— Это так. Богатство не много для меня значит. Будь мне другом. Послужи мне верой и правдой, и я отдам тебе большую часть сокровищ.
— Что я должен сделать?
— Дать клятву. Священную, страшную.
— Какую?
— Сегодня эта девушка станет моей. Но если мне суждено умереть, я хочу, чтобы…
Неизвестный замялся, потом продолжал:
— Хочу, чтобы она но досталась никакому другому мужчине, чтобы никто другой не изведал с ней счастья.
— Как же это сделать?
— Убить ее.
Руи вздрогнул.
— Убить ее, и пусть наши тела похоронят в одной могиле. Не знаю почему, но мне кажется, что, даже мертвый, я испытаю высшую радость от одного прикосновения к ее телу.
— Лоредано! — в ужасе воскликнул его товарищ.
— Ты мой друг и будешь моим наследником! — сказал итальянец, судорожно хватая его за руку. — Таково условие. Если ты откажешься, сокровища достанутся другому!
В душе авентурейро боролись противоположные чувства. Однако алчность, неутолимая, безумная, слепая, заглушила в нем едва слышный голос совести.
— Клянешься? — спросил Лоредано.
— Клянусь! — сдавленным голосом отвечал Руи.
— Тогда за дело.
Лоредано скрылся в своей каморке и через некоторое время вынес оттуда длинную и узкую доску, которую затем перекинул через обрыв.
— Ты будешь держать эту доску, Руи. Вручаю тебе мою жизнь. Видишь, как я тебе доверяю. Стоит этому мостику пошатнуться, и я упаду в пропасть и разобьюсь насмерть.
Итальянец стоял сейчас как раз на том самом месте, что и в первую ночь по приезде, па расстоянии нескольких локтей от окна Сесилии; угол здания, вплотную подходивший к краю обрыва, мешал ему проникнуть в садик.
Доска была положена в направлении окна. В тот раз итальянцу достаточно было опереться па кинжал, теперь же ему нужна была более надежная опора, чтобы руки были свободны. Руи встал на край доски и, ухватившись за столб галереи, придерживал этот висячий мост, по которому итальянец должен был перебраться на противоположный край обрыва.
Тот без колебаний снял с ремня пистолет, чтобы не обременять себя лишней тяжестью, разулся и, зажав в зубах длинный нож, ступил на доску.
— Будешь ждать меня здесь, я приду с другой стороны, — сказал итальянец.
— Хорошо, — дрожащим голосом ответил Руи.
Голос Руи дрожал оттого, что в эту минуту в голове его родился дьявольский план. Он подумал, что жизнь Лоредано теперь у него в руках. Для того чтобы избавиться от итальянца и овладеть его тайной, достаточно сделать одно движение ногой — доска неминуемо скатится в пропасть.
Но на это он никак не мог решиться, и удержала его отнюдь не совесть — он был слишком развращен: мысль о преступлении его не пугала. Просто власть итальянца над сообщниками была так велика, что Руи даже в такую минуту чувствовал ее на себе.
Это он помог Лоредано удержаться над пропастью, и он, Руи Соэйро, был волен спасти его или же столкнуть в бездну. Но он и теперь еще продолжал бояться итальянца.
Это было какое-то суеверное чувство. Авентурейро сам не мог понять, почему он вдруг струсил, но ужас этот становился навязчивым, превращался в кошмар.
Тем временем воображение рисовало ему несметные богатства, перед глазами искрились золото и драгоценные камни: блеск их его ослепил. Одно небольшое усилие воли — и он станет единственным обладателем баснословных сокровищ, тайной которых владел Лоредано.
Но именно решимости ему и не хватало. Два или три раза авентурейро порывался, повиснув на столбе, отпихнуть доску.
Наконец он поддался соблазну.
Наступила минута ослепления. Колени его подогнулись. Доска закачалась с такой силой, что Руи не мог понять, как итальянец на ней удержался.
И тут весь страх исчез: на место его пришли бешенство, ярость; после первого шага он готов был на все. Так разъяряется зверь, завидевший кровь.
Доска дрогнула снова и еще сильнее закачалась у края обрыва. Руи ждал, что услышит шум падения тела, но до слуха его донесся только удар дерева о скалу. Отчаявшись, Руи собрался уже совсем отпустить доску, как вдруг услыхал приглушенный, сдавленный голос итальянца, который едва можно было различить среди мертвого безмолвия ночи:
— Устал, Руи? Так вытащи доску, она мне больше не нужна.
Авентурейро испугался. Только дьявол может так парить над пропастью и так презирать опасность, только высшее существо, над которым смерть не властна.
Он не подозревал, что, со свойственной ему предусмотрительностью, Лоредано, зайдя к себе в комнату за доской, прихватил оттуда веревку, которую потом и перебросил через балку галереи так, что конец ее свисал на расстоянии одного локтя от окна Сесилии.
Едва ступив на свой импровизированный мост, итальянец сразу же ухватился за конец веревки и обвязал его вокруг пояса. Теперь он был спокоен: даже если под ногами у него не будет опоры, он повиснет на этой веревке и, как бы это ни было трудно, все равно доберется до окна.
Вот почему, хоть Руи Соэйро два раза качнул доску, ему так и не удалось сбросить Лоредано вниз. Уже после первой попытки итальянец понял, что происходит в душе Руи, но не подал виду и только потом, окликнув авентурейро, дал тому понять, что он, Лоредано, в безопасности и попытка сбросить его в пропасть окончилась неудачей.
Доска больше не шевелилась: теперь она держалась так, как будто ее прибили к скале гвоздями.
Лоредано шагнул вперед; он нащупал окно Сесилии и кончиком ножа приподнял задвижку: створки распахнулись, сорвав муслиновую занавеску, скрывавшую от посторонних глаз эту обитель целомудрия и невинности.
Сесилия спала на своей белой постели. Ее белокурая головка покоилась на подушке; на тонких кружевах раскинулись золотистые локоны. Тихий и безмятежный сон овевал ее нежное лицо наподобие той легкой, воздушной тени, какой овеяно лицо Девы на картинах Мурильо; она улыбалась.
Вырез ночной рубашки обнажал ее тонкую белоснежную шею. Девушка глубоко дышала и с каждым вдохом, просвечивая сквозь прозрачную ткань, вздымались ее нежные груди.
Волнистые складки голубого дамасского шелка ложились на белизну батиста, обрамляя гармоничные контуры словно изваянного из мрамора тела.
В этой спящей девушке было столько очарования, она излучала такую душевную чистоту, что, казалось, всякая нечестивая мысль должна была отлететь прочь.
Очутившись возле нее, человеку естественнее всего было бы стать на колени у ее ног, как у алтаря, а не тянуться к этим белым покровам, защищавшим ее невинность.
Лоредано приблизился к ней, бледный, весь дрожа; он тяжело дышал. Его могучая сила, его непоколебимая воля дрогнули. Облик этой безмятежно спящей девушки покорил его, поработил. Какое чувство испытал итальянец, когда его горящий взгляд впился в эту постель, трудно описать, трудно, может быть, даже понять. Это были одновременно и высшее блаженство, и самая ужасная пытка.
Страсть снедала его, горячила у него в жилах кровь; сердце его стучало. И в то же время вид этой девушки, единственной защитой которой было ее целомудрие, повергал итальянца в оцепенение.
Он ощущал в своем теле огонь, который сжигал его; губы его тянулись к ней, жаждая наслаждения, а похолодевшая рука не хотела слушаться. Так он стоял, окаменевший, парализованный. Только глаза его блестели, и раздувавшиеся ноздри вбирали в себя аромат, которым был напоен воздух.
А Сесилия улыбалась: может быть, ей снился сладкий сон, один из тех райских снов, которыми творец, точно розами, усыпает ложе девушек.
Казалось, что это ангел рядом с дьяволом, женщина рядом со змием, добродетель рядом с пороком,