Брат Анджело ди Лука прибыл сюда как миссионер, взявшийся обращать в христианскую веру живших в этих местах язычников и заботиться о спасении их душ. За полгода, которые он здесь провел, он сумел поселить около себя несколько индейских семей и надеялся, что в недалеком будущем приобщит их к церкви.
Год назад он получил от генерала ордена кармелитов милостивое разрешение перейти из монастыря Санта-Мария-Транспонтина в Риме в другой, основанный этим орденом в 1590 году в Рио-де-Жанейро, с тем чтобы сделаться миссионером.
Как генерал ордена, так и прелат Лиссабонский, растроганные религиозным рвением молодого монаха, настойчиво рекомендовали его бывшему тогда приором монастыря кармелитов в Рио-де-Жанейро Диего де Розарио, дабы тот употребил великое трудолюбие и благочестивый дух брата Анджело ди Лука на служение господу нашему и во славу ордена пресвятой девы.
Вот почему сын рыбака, выросший среди венецианских лагун, очутился в сертане Рио-де-Жанейро и в эту минуту любовался грозой, которая становилась все сильнее и сильнее.
— Вы все-таки хотите ехать ночью, Фернан Айнес? — спросил сидевший в гамаке человек.
— Да, на рассвете, — ответил тот, даже не обернувшись.
— А если гроза не уляжется?
— Гроза нисколько меня не тревожит, и вы отлично это знаете, местре42 Нунес. Проклятая охота!..
— Вы боитесь, что ваши люди не успеют вовремя вернуться?
— Я боюсь, как бы в такую бурю всех их молнией не убило.
Монах обернулся.
— Брат мой, тем, кто исповедует слово божие, хорошо повсюду — и на этой веранде, и в лесной чаще. Гром небесный страшен только грешникам — этих не спасет никакая кровля.
Фернан Айнес иронически улыбнулся.
— Вы верите в это, брат Анджело?
— Я верую в господа, брат мой.
— Ну, а по мне, так лучше сидеть тут, а не бродить сейчас по лесу.
— Так или иначе, — сказал Нунес, — в словах нашего досточтимого миссионера…
— Пусть брат Анджело говорит, что хочет. Что мне ваша буря! Только тут я над ной посмеиваюсь, а там как бы она надо мной не посмеялась.
— Фернан Айнес! — воскликнул Нунес.
— Черт бы побрал эту треклятую охоту… — пробурчал гордец, не обращая внимания на его слова.
Воцарилось молчание.
Вдруг тучи разверзлись, молния, извиваясь как змея, метнулась по небу, и огненный вихрь ударил в могучий кедр, высившийся перед навесом.
На глазах у всех дерево расщепилось; одна половина его осталась на месте, другая рухнула наземь. Она ударила Фернана Айнеса в грудь и отшвырнула в глубь веранды.
Товарищ его долгое время стоял в оцепенении. Потом он весь затрясся, как в лихорадке. Он хотел было перекреститься, но его рука, с оттопыренным большим пальцем, так и застыла в воздухе; зубы его стучали, лицо перекосилось, он был одновременно и страшен и смешон.
Монах побледнел; казалось, молния настигла не другого, а его самого. Ужас на мгновение исказил его лицо. Но тут же сардоническая усмешка снова появилась на губах, в которых после внезапного потрясения все еще не было ни кровинки.
Потом, когда первый испуг прошел, оба кинулись к пострадавшему, чтобы оказать ему помощь. Тот сделал над собою усилие, упираясь одной рукой о землю, слегка приподнялся, и изо рта его вместе с хлынувшей кровью вырвались слова:
— Гнев божий!
Понимая, что тела уже не спасти, умирающий обратился мыслями к душе; слабеющим голосом он попросил брата Анджело его исповедать.
Нунес отнес своего товарища в выходившую на веранду комнату и положил на кровать.
Уже совсем стемнело, комната была погружена во мрак; только по временам молния озаряла своим голубоватым светом исповедника, который склонился над умирающим, чтобы лучше расслышать голос, становившийся все слабее и слабее.
— Выслушайте меня и не прерывайте, отец мой, я чувствую, жить мне осталось считанные минуты. Пусть мне и нет прощенья, может быть, я все же смогу искупить мою вину.
— Говорите, брат мой, я слушаю вас.
— В ноябре прошлого года я приехал в Рио-де-Жанейро. Меня приютил один мой родственник. И он, и его жена приняли меня очень радушно.
Родственник мой немало скитался по сертану и долгие годы вел жизнь авентурейро. Однажды он предложил мне отправиться вместе с ним, сказав, что поездка эта может принести нам обоим богатство.
Несколько раз мы возвращались к этому разговору, и в конце концов он открыл мне свою тайну.
Отец некоего Роберио Диаса, поселенца из Баии, выведал у одного индейца, что в сертанах этой местности имеются залежи серебра, причем настолько богатые, что добытым металлом можно было бы вымостить все улицы Лиссабона.
Когда Диас пробирался по непроходимым и диким лесам, он записал свой путь, так чтобы по записям этим в любое время можно было отыскать место, где находятся залежи.
Свиток с этими записями у него украли, да так, что владелец даже не заметил пропажи, и, в результате многих событий, рассказать которые у меня нет сил, план очутился в руках моего родственника.
Сколько преступлений уже было совершено из-за этого клочка пергамента и сколько бы еще совершилось в будущем, но вот господь покарал сейчас меня, последнего, кому досталось это кровавое наследство!..
Силы, казалось, совсем оставили умирающего. Помолчав, он совсем слабым голосом продолжал:
— С приездом губернатора, дона Франсиско де Соузы, пошел слух, что Роберио, будучи в Мадриде, предлагал Филиппу Второму купить обнаруженные им залежи, но, ввиду того что король оказался недостаточно щедр, передумал и предпочел молчать.
Истинная же причина его молчания, которое все приписывали досаде, была известна только моему родственнику, в чьи руки попал свиток: приехав в Испанию и обнаружив, что его обокрали, Роберио был уже не прочь получить хотя бы ту сумму, которую ему обещал король.
Ключ к этим залежам, к несметным богатствам, превосходящим все сокровища багдадского калифа, находился в руках моего родственника. Нуждаясь в верном человеке, который мог бы ему помочь в его предприятии, он решил, что лучше всего подхожу для этого я и что он смело может разделить со мною все трудности этого дела и все надежды.
И я согласился стать соучастником этого преступления, этой кражи, отец мой… Это был мой первый грех!
Голос несчастного сделался еще глуше. Склонившийся над ним монах слушал его с открытым ртом, жадно ловя каждое слово, которое вырывалось у умирающего.
— Бодритесь, сын мой!
— Да, я должен сказать все!.. Зачарованный описанием этих баснословных сокровищ, я стал все чаще думать о них. Нечестивая мысль превратилась в желание… потом в замысел… в план… и в конце концов толкнула меня на преступление! Я убил моего родственника, а его жену…
— Дальше… — сдавленным голосом прошептал монах.
— И выкрал свиток!
Улыбка радости пробежала по лицу брата Анджело.
— Теперь мне остается только уповать на милость господню и искупить зло, которое я содеял. Роберио мертв, но его несчастная жена живет в Баие…. Я хочу, чтобы свиток отдали ей… Вы мне обещаете, брат Анджело?..
— Обещаю. А где свиток?
— Он… спрятан…
— Где?
— В этом… тут вот…
Началась агония.
Брат Анджело, наклонившись ниже и прильнув ухом к губам умирающего, на которых клокотала кровавая пена, приложил руку к его груди — проверить, бьется ли сердце; казалось, он хотел отдалить последний вздох, чтобы вытянуть из несчастного еще одно слово.
— Где, где? — не своим голосом повторял монах.
Предсмертные конвульсии все еще длились; последний трепет жизни — лампады, которая мерцает, перед тем как потухнуть, — затихал в холодеющем теле.
Наконец монах увидел, как одеревеневшая рука приподнялась и указала на стену; он услыхал, как застывающие, но все еще дрожащие губы исторгли наконец долгожданное слово:
— Крест!
42
Местре. — Титул «местре» перед именем человека выражает почтение к нему, признание за ним старшинства или каких-либо особых заслуг.