А если удрученная девушка отказывалась от пищи, приносимой матерью или сестрой, тогда, подвергая себя бесчисленным опасностям, рискуя разбиться о скалы и быть пронзенным вражескими стрелами, Пери выбирался в лес и через час возвращался оттуда, неся какой-нибудь сочный плод, увитые цветами медовые соты или редкую дичь, которой его сеньора соглашалась отведать, чтобы этим хоть немного отблагодарить своего верного слугу за его любовь и преданность ей.
Безрассудства индейца заходили так далеко, что Сесилия запретила ему покидать ее и сама не сводила с него глаз, боясь, как бы он не погиб.
Это была не одна только привязанность к нему: какой-то внутренний голос говорил ей, что если в том бедственном положении, в каком находилась ее семья, их кто-нибудь и спасет, то спасителем этим будет только Пери — его мужество, находчивость, его высокое самоотречение.
Если он погибнет, кто будет оберегать ее с таким вниманием, с таким пылким рвением, полным поистине материнской любви, отцовской заботы и братской нежности? Кто будет ее ангелом-хранителем, отвращающим от нее всякое горе, и вместе с тем верным рабом, готовым исполнить ее малейшее желание?
Нет, Сесилия не могла допустить даже мысли, что ее друг погибнет. Поэтому она приказывала ему, просила и даже умоляла не покидать ее. Ей тоже хотелось стать для Пери ангелом-хранителем, его добрым гением.
В другом углу, в амбразуре окна, сидела Изабел; сверкающие глаза ее то и дело с беспокойством и страхом заглядывали в узенькую щель окна, которое она незаметно для всех приоткрыла.
Сноп света, прорывавшийся сквозь эту щель, сделался отличной мишенью для индейцев, которые устремляли туда стрелу за стрелой, но Изабел, сама не своя от волнения, нисколько не думала об опасности.
Она не сводила глаз с Апваро, который вместе с большею частью преданных дону Антонио авентурейро охранял дом в ночное время. Он расхаживал взад и вперед по площадке, укрываясь за невысокой оградой. Каждая стрела, свистевшая над его головой, каждое его неосторожное движение ужасали Изабел; она была в отчаянии оттого, что не может быть рядом с ним, охранять его, заслонить его от стрелы, несущей смерть.
Сидевшая на ступеньках молельни дона Лауриана шептала молитвы; добрая сеньора проявляла в эти страшные дни необычайное мужество и спокойствие. Воодушевленная верой и чувством долга, она сумела стать достойной своего мужа.
Она делала все, что могла: перевязывала раненых, старалась ободрить обеих девушек, помогала укреплять дом и даже вела хозяйство так, словно ничего не произошло.
Прислонившись к двери кабинета, скрестив руки на груди, Айрес Гомес спал. Эскудейро строго исполнял приказ фидалго. После их совещания Айрес неотлучно пребывал на своем посту и покидал его только тогда, когда приходил дон Антонио и усаживался в кресло у двери.
Старик спал стоя. Но стоило кому-нибудь подойти к двери, как он мгновенно пробуждался и, сжимая в одной руке пистолет, другую клал на дверной засов.
Дон Антонио де Марис поднялся с места. Заткнув за пояс пистолеты и взяв клавин, он подошел к кушетке, на которой спала дочь, и поцеловал ее в лоб. Потом он так же поцеловал Изабел, обнял жену и вышел из комнаты. Фидалго шел сменить Алваро, который дежурил с наступления темноты. Спустя несколько минут после его ухода дверь снова отворилась, и в комнату вошел кавальейро.
На Алваро был суконный камзол на красной подкладке.
Едва только он появился в дверях, Изабел, вскрикнув, бросилась к нему.
— Вы ранены? — спросила она в тревоге, беря его за руки.
— Нет, — отвечал удивленный кавальейро.
— Какое счастье! — с облегчением вздохнула Изабел.
Она обозналась: на плече у молодого человека, сквозь продырявленную стрелою ткань видна была красная подкладка; в первую минуту ей показалось, что это — кровь.
Алваро попытался высвободить свои руки из рук Изабел, но девушка, обратив к нему молящий взгляд, увлекла его к окну; там она усадила его с собою рядом.
Многое произошло между ними за эти дни. Есть обстоятельства, при которых чувства растут с необыкновенной быстротой и одна минута вмещает месяцы, даже годы.
Сведенные общей опасностью вместе, живя в одной комнате, ежеминутно встречаясь, обмениваясь то словом, I то взглядом, постоянно ощущая обоюдную близость, эти два сердца хоть, может быть, и не одинаково друг друга любили, но, во всяком случае, одинаково понимали.
Алваро избегал Изабел. Он боялся этой пылкой любви, этих завлекающих взглядов, этой глубокой, самозабвенной страсти, которая склонялась к его ногам с печальной улыбкой. Он был не в силах противиться ей, а чувство долга требовало, чтобы он ей противился.
Он любил или думал, что все еще любит Сесилию. Он дал ее отцу обещание жениться на ней. В том положении, в котором они находились, это обещание было больше чем клятвой — это было властной необходимостью, велением судьбы.
Мог ли он при всем этом поддерживать в Изабел напрасную надежду? Разве не подлостью, не низостью было бы принять любовь, которую она предлагала? Разве не обязан он был убить в ее сердце чувство, которому суждено было остаться неразделенным?
Так думал Алваро и старался не оставаться с девушкой наедине, ибо знал, какую притягательную силу обретает красота, одушевленная страстью.
Он говорил себе, что не любит Изабел, что никогда ее не полюбит. И в то же время он знал, что, если еще раз увидит ее такой, какой она была в ту минуту, когда призналась ему в своей любви, он упадет на колени и забудет ради нее о долге, о чести, обо всем на свете.
Это была страшная борьба. Но благородная душа кавальейро не уступала и поистине героически сопротивлялась. Он мог оказаться в конце концов побежденным, но лишь после того, как сделает все, что возможно, чтобы быть верным своему обещанию.
Борьба эта становилась еще острее оттого, что Изабел отнюдь не преследовала его своей любовью. После первого порыва, толкнувшего ее на признание, она замкнулась в себе и, смирившись, любила без надежды быть любимой.
IX. НАДЕЖДА
Алваро сел рядом с Изабел; Он чувствовал, что самообладание ему изменяет.
— Что вам угодно, Изабел? — спросил он. Голос его Слегка дрожал.
Девушка ничего не ответила. Она не могла оторвать от него глаз: какое это было счастье — смотреть на него, чувствовать, что он рядом, теперь, после того, как он был на волосок от смерти.
Только тот, кто сам любил, знает, как это сладостно — глядеть и глядеть на любимого; глаза никак не могут насытиться, когда перед ними тот или та, чей образ всегда в душе и с каждым разом обретает все новое очарование.
— Позвольте мне побыть с вами! — сказала Изабел с мольбою. — Кто знает, может быть, это в последний раз!
— Оставьте эти мрачные мысли, — мягко сказал Алваро. — Не надо терять надежды.
— А зачем она мне? — воскликнула девушка. — Я только что видела вас издали: вы проходили под окнами, и каждую минуту мне казалось, что стрела заденет вас, ранит и…
— Как! Вы были так неосторожны, вы открыли окно?
Молодой человек обернулся и вздрогнул, увидев приоткрытый ставень, с наружной стороны весь изрешеченный стрелами индейцев.
— Бог мой! — вскричал он. — Зачем вы так рискуете жизнью, Изабел?
— А зачем мне ее беречь? — порывисто воскликнула девушка. — Что меня к ней привязывает? Какие наслаждения, какие радости? Для чего и живет человек, если не для того, чтобы повиноваться зову души? Счастье мое в том, чтобы глядеть на вас, чтобы о вас думать. Если за это счастье мне придется заплатить жизнью, я готова!
— Не говорите так, Изабел, сердце у меня разрывается.
— А что же еще мне говорить? Лгать я не могу. С того дня, как я открыла вам мою тайну, я потеряла над ней власть. Она сделалась моей госпожой, требовательной, жестокой. Я знаю, что вам неприятно…
— Никогда я этого не говорил!