Люди, которых привел Айрес Гомес, скрутили Лоредано руки и, упав на колени перед доном Антонио, пристыженные и смущенные, стали умолять его простить их преступление.
Фидалго, не меняя позы, взирал на все эти события, следовавшие друг за другом с головокружительной быстротой; можно было подумать, что он, подобно богу-громовержцу, спокойно парит над человеческими страстями, бушующими у его ног.
— Ваше преступление из тех, простить которые нельзя, — сказал он, — но мы доживаем сейчас свои последние дни, а господь нам велит перед смертью прощать обиды. Встаньте, и приготовимся умереть, как подобает христианам.
Авентурейро поднялись с колен и, вытащив Лоредано вон из комнаты, вернулись к себе в галерею, чувствуя, что с души их свалилась большая тяжесть.
Теперь, после всех пережитых ужасов, семья смогла наконец хоть немного отдохнуть и прийти в себя. Несмотря на отчаянное положение, в котором они находились, примирение с восставшими принесло им какой-то проблеск надежды.
Один дон Антонио де Марис не тешил себя иллюзиями: этим утром он окончательно убедился, что, если айморе и не победят его силой оружия, они возьмут обитателей дома измором. Запасы продовольствия были на исходе, и только успешная вылазка могла спасти семью от голодной смерти, куда более мучительной и жестокой, чем мгновенная смерть от руки врага.
Фидалго решил, однако, испробовать все средства, прежде чем признать себя побежденным; он хотел умереть со спокойной совестью, с чувством исполненного долга и удовлетворением от мысли, что сделал все, доступное человеческим силам.
Он подозвал к себе Алваро и долгое время о чем-то говорил с ним вполголоса; они совещались, как привести в исполнение новый план, который мог их спасти.
В это время авентурейро, собравшись вместе, устроили суд над братом Анджело ди Лука и единогласно приговорили его к смертной казни.
После того как приговор был вынесен, они стали обсуждать, какую смерть следует избрать для беглого монаха. Мнения разделились: предлагались разные виды казни, один страшнее другого, но в конце концов было решено, что отступник должен умереть на костре; именно так инквизиция наказывала еретиков.
На площадке поставили высокий столб и обложили его дровами и хворостом; потом к этому столбу привязали Лоредано. Тот спокойно вынес все оскорбления и не проронил ни слова.
С той минуты, когда его выволокли из кабинета дона Антонио де Мариса, итальянцем овладело глубокое безразличие ко всему. Он понимал, что виноват и что ему не избежать самой суровой кары.
Однако, когда его привязывали к столбу, произошло нечто такое, что вдруг вывело этого совершенно уже отупевшего человека из состояния апатии.
Один авентурейро, из числа его бывших сообщников, подскочил к Лоредано и, сорвав с него пояс, показал этот пояс своим товарищам. Итальянец, видя, что у него отняли его сокровище, почувствовал боль, вероятно, более жестокую, чем та, какой он ждал от пламени костра; для него не могло быть пытки тяжелее, чем эта.
В последние часы единственным его утешением была мысль, что тайна, которой он владел, но уже не мог воспользоваться, умрет вместе с ним, что ни один человек на свете не станет обладателем сокровищ, ускользнувших из его рук.
Поэтому, когда авентурейро сорвал с него пояс, итальянец зарычал от бессильной злобы; глаза его налились кровью; он весь скорчился, и веревка, которой он был привязан, врезалась ему в тело.
В эту минуту он был отвратителен. На лице его появилось выражение, какое бывает у бешеного зверя; на губах выступила пена, дыхание стало похожим на змеиный свист, оскаленные, как у ягуара, зубы угрожали палачам, творившим над ним расправу.
Авентурейро только хохотали над отчаянием монаха, когда у того отняли его драгоценный документ; забавы ради они старались умножить его мучения, заверяя его, что, разгромив племя айморе, сразу же отправятся на розыски серебряных залежей.
Бешенство Лоредано достигло предела, когда Мартин Ваз надел на себя его пояс и, улыбаясь, сказал:
— Знаешь пословицу: «Близок локоть, а не укусишь»!
VI. ПЕРЕДЫШКА
Было восемь часов вечера.
Авентурейро, сидя вокруг большого костра, уныло ждали, когда сварятся овощи, составлявшие весь их скудный ужин.
На смену прежнему изобилию пришла нужда. Лишенные возможности добывать себе пропитание охотой, обитатели дома вынуждены были перейти на растительную пищу. Вина и прочие напитки, к которым они привыкли, были отравлены Пери. Пришлось их вылить, и авентурейро благословляли судьбу за то, что остались живы.
Спас их Лоредано, который запер дверь в кладовую. Только двое авентурейро, бывшие с ним, успели хлебнуть вина. Через несколько часов они погибли — как мы уже знаем, — в ту самую минуту, когда собирались напасть на дона Антонио де Мариса.
Однако вовсе не гибель товарищей и не безвыходность их положения повергали этих людей, любивших веселье и соленую шутку, в столь несвойственную им тоску. Умереть с оружием в руках, сражаясь с врагом, было для них самым естественным делом; к этой мысли они давно уже были приучены своей полной превратностей жизнью.
Тосковали они лишь оттого, что к ужину у них не было дичи и перед ними не стояло кувшина с вином. Голод вынудил их подтянуть животы и отбил всякую охоту шутить и смеяться.
Багровое пламя их костра колыхалось при каждом порыве ветра и, расстилаясь по земле, бросало издали бледный отблеск на фигуру Лоредано, привязанного к столбу, возле которого были сложены дрова.
Авентурейро решили не спешить с казнью и дать монаху время покаяться в грехах и умереть христианином; они отложили исполнение приговора до утра, с тем чтобы за ночь осужденный мог припомнить свои грехи.
Впрочем, может быть, решение это было продиктовано жестокостью, местью. Считая, что в их безвыходном положении виноват один итальянец, его товарищи воспылали к нему лютой ненавистью и решили продлить страдания преступника в отместку за все зло, которое он им причинил.
Кто-нибудь из них время от времени поднимался и, подойдя к монаху, осыпал нечестивца самыми последними ругательствами. Лоредано корчился от бешенства, но не отвечал ни слова: палачи пригрозили, что отрежут ему язык.
Айрес Гомес пришел позвать авентурейро к дону Антонио де Марису. Те поспешили на этот зов, и вскоре в зале собрались едва ли не все обитатели «Пакекера».
Речь шла о том, чтобы сделать вылазку в лес, дабы обеспечить жителей дома пищей, пока не подоспеет дон Диего с людьми, за которыми он поехал. Дон Антонио оставлял себе десять человек для защиты дома. Предполагалось, что остальные пойдут с Алваро, который возглавит отряд. Если эта попытка увенчается удачей, еще можно надеяться на спасение, если же нет, то всем им — как ушедшим, так и оставшимся, — надлежит умереть смертью храбрых, как пристало христианам и португальцам.
Отряд был тут же сформирован. Под прикрытием ночи несколько человек покинули дом и углубились в чащу; они должны были выйти незаметно для айморе и настрелять в лесу дичи.
В течение первого часа, который последовал за их уходом, оставшиеся напряженно вслушивались в ночное безмолвие, боясь, как бы не грянули выстрелы, ибо это означало бы, что между авентурейро и индейцами завязался бой. Но все было тихо, и в сердца людей, измученных беспокойством и безысходной тоской, закралась надежда, правда, смутная и слабая.
Ночь прошла спокойно. Не верилось даже, что дом по-прежнему окружен свирепыми айморе.
Дона Антонио удивляло, что после утренней атаки дикари ведут себя так мирно и ни разу не напали на дом. На минуту ему даже пришло в голову, что, потеряв главных своих воинов, они ушли совсем. Однако он с давних пор знал, сколь мстительно и упорно это племя, и это мешало ему окончательно утвердиться в своем предположении.
Сесилия лежала на кушетке. Она была до того измучена, что, несмотря на тревогу и грустные мысли, скоро уснула. Сердце Изабел сжималось от тяжелого предчувствия — она думала об Алваро и, мысленно следуя за ним в его опасном походе, шептала вперемежку с молитвами пламенные слова любви.