Время тянется уныло,
но меняться не устало:
раньше все мерзее было,
а теперь — мерзее стало.
Кто книжно, а кто по наитию,
но с чувством неясного страха
однажды приходишь к открытию
сообщества духа и паха.
Идеей тонкой и заветной
богат мой разум проницательный:
страсть не бывает безответной —
ответ бывает отрицательный.
Бурлит российский передел,
кипят азарт и спесь,
а кто сажал и кто сидел —
уже неважно здесь.
Когда близка пора маразма,
как говорил мудрец Эразм,
любое бегство от соблазна
есть больший грех,
чем сам соблазн.
Плачет баба потому,
что увяло тело,
а давала не тому,
под кого хотела.
Художнику дано благословлять —
не более того, хоть и не менее,
а если не художник он, а блядь,
то блядство и его благословение.
Я храню душевное спокойствие,
ибо все, что больно,
то нормально,
а любое наше удовольствие —
либо вредно, либо аморально.
Жила была на свете дева,
и было дел у ней немало:
что на себя она надела,
потом везде она снимала.
Людей давно уже делю —
по слову, тону, жесту, взгляду —
на тех, кому я сам налью,
и тех, с кем рядом пить не сяду.
Я живу в тишине и покое,
стал отшельник, монах и бирюк,
но на улицах вижу такое,
что душа моя рвется из брюк.
Мир совершенствуется так —
не по годам, а по неделям, —
что мелкотравчатый бардак
большим становится борделем.
Разгул наук сейчас таков.
что зуд ученого азарта
вот-вот наладит мужиков
рожать детей восьмого марта.
Старение — тяжкое бедствие,
к закату умнееют мужчины,
но пакостно мне это следствие
от пакостной этой причины.
Я думаю украдкой и тайком,
насколько легче жить на склоне лет,
и спать как хорошо со стариком:
и вроде бы он есть, и вроде нет.
За глину, что вместе месили,
за долю в убогом куске
подвержен еврей из России
тяжелой славянской тоске.
Угрюмо замыкаюсь я, когда
напившаяся нелюдь и ублюдки
мне дружбу предлагают навсегда
и души облегчают, как желудки.
Куражится в мозгу моем вино
в извилинах обоих полушарий,
здоровье для того нам и дано,
чтоб мы его со вкусом разрушали.
Конечно, это горестно и грустно,
однако это факты говорят:
евреи правят миром так искусно,
что сами себе пакости творят.
Характер мира — символический,
но как мы смыслы ни толкуй,
а символ истинно фаллический
и безусловный — только хуй.
Не зря читал я книги,
дух мой рос,
дает сейчас мой разум безразмерный
на самый заковыристый вопрос —
ответ молниеносный и неверный.
Совершенно обычных детей
мы с женой, слава богу, родители,
пролагателей новых путей
пусть рожают и терпят любители.
В обед я рюмку водки пью под суп,
и к ночи — до бровей уже налит,
а те, кто на меня имеет зуб,
гадают, почему он так болит.
На некоторой стадии подпития
все видится ясней, и потому
становятся понятными события,
загадочные трезвому уму.
Финал кино: стоит кольцом
десяток близких над мужчиной,
а я меж них лежу с лицом,
чуть опечаленным кончиной.
Политики весьма, конечно, разны,
и разные блины они пекут,
но пахнут одинаково миазмы,
которые из кухонь их текут.
В российской оперетте
исторической
теперь уже боюсь я не солистов,
а слипшихся слюной
патриотической
хористов и проснувшихся статистов.
Подумав, я бываю поражен,
какие фраера мы и пижоны:
ведь как бы мы любили наших жен,
когда б они чужие были жены!
Господь безжалостно свиреп,
но стихотворцам, если нищи,
дает перо, вино и хлеб,
а ближе к ночи девок ищет.