Губернатор, заложив руки в карманы и покачиваясь в такт вальса, напевал:
— А она любит не тебя… Не тебя… Не тебя… Ты — чужой… Ты — чужой…
Он чувствовал, что это — ребячество, но было хорошо на душе; ощущался какой-то простор, возможность быть сильным, сделать что-то большое, красивое и яркое, крупной чертой отметить себя и свое имя на земле. И вдруг опять тревога. Пропало все: и вальс, и свет, и люди.
Он вдруг увидел, как, застегивая на ходу сюртук, подошел Броцкий к Соне.
— Я покупаю все цветы ваши, — сказал он, вынул много смятых денег, передал их ей и добавил: — здесь две тысячи. И дарю вам все эти цветы, — повернулся и ушел.
Подошел к киоску губернатор. Соня рассказала ему о Броцком. Он улыбнулся и спросил:
— Значит, цветы твои?
— Мои, — ответила Соня.
— Ты их увезешь к себе?
— Нет, буду опять продавать…
— Тогда я их покупаю…
Вынул деньги и подал Соне.
— Вот здесь семьсот рублей, — сказал он, — остальные я заплачу тебе завтра. Поверишь?
— Поверю, — ответила Соня.
— Ну вот, — добавил губернатор, — и цветы эти я дарю тебе.
У Сони сразу образовалась большая груда денег. Чтобы не рассыпались, пришлось накрыть их подносом. Скоро по залу распространился слух, что губернаторская дочка торговала цветами на десять тысяч. Дело было неслыханное: все подходили и смотрели.
К концу вечера непроданными остались три розы. Опять подошел Броцкий, опять тяжело дышал, смотрел на Соню, заплатил за каждую розу по триста рублей и сказал:
— Я дарю вам их, эти розы. Но с условием, что вы никому больше не продадите их. Никому. А поставите их у себя в комнате, на столе. Согласны?
— Согласна, — ответила, улыбаясь, Соня.
Броцкий помялся на одном месте, густо покраснел и добавил хриплым голосом:
— И еще я хочу сказать вам два слова. Разрешите?
— Пожалуйста! — ответила Соня.
Броцкий еще больше заволновался, вытер платком лоб, сунул руку за борт, словно отыскивая что-то в боковом кармане, и вдруг смущенной скороговоркой сказал, заранее, видимо, приготовленную фразу:
— Я старик, я скоро умру, — вы поэтому можете мне поверить: вы — прекрасны. Я говорю правду. Вы — прекрасны.
Броцкий взглянул на нее своими слегка припухшими, но все же лучистыми показалось, слегка сверкнувшими глазами и добавил тихо:
— И желаю вам в жизни счастья! Большого счастья!
Сказал, быстро ушел и больше на вечере не показывался.
Было уже четыре часа утра, когда губернатор ожидал Соню внизу, в подъезде. Она оставила шубу в дамской раздевальной и теперь замешкалась. В передней было и навешано шуб, и навалено на барьер, и казалось, что в этом ворохе одежд никакой человеческий ум не сумеет разобраться.
Около клуба извозчики развели костер. Угро зимнее, тусклое было еще далеко; вокруг огня снег подтаял до черного пятна земли; по лицам людей скользили странные и яркие-пятна; около бульвара пофыркивали и стучали копытами озябшие, заиндевевшие кони. Снег сильно подмерз, полозья прорезывали его жестко и круто, он хрустел, и это было похоже на ворчанье потревоженного старика. Захотелось прокатиться.
— Холодизм отчаянный! — сказал Свирин, темный, большой, невидимый из-за огромного волчьего воротника.
Лошади взяли сильно, дружно: хотелось скорее согреться… Мелькали заснувшие дома, гостиницы с одиноким огоньком в подъездах, запертые магазины; фонари давали несливавшиеся друг с другом пятна света, освещая местами вывески и блестя острыми точками в окнах. Около женской гимназии завернули направо и по длинной, широкой улице быстро поехали к лесу. Кругом было пусто, темно и мертво. Только в окнах военного госпиталя матовыми четырехугольниками виднелся свет. Ехать против ветра было неприятно, и скоро повернули назад.
В доме сразу охватило теплом. У казаков, дежуривших в передней, был мятый, сонный вид, под глазами резко выделялись полукруглые, глубокие полосы.
Губернатор прозяб и, прежде чем лечь, долго стоял, прислонившись к печке. Было уютно, тихо; горела одна лампочка под красным абажуром, и вся комната имела такой вид, будто прячется от света. Согревшись, было хорошо лежать на спине, перебирать в уме впечатления бала и чувствовать одно только желание: увидеть во сне корпус, Садовую улицу, молодость, зарю жизни. Вдруг в дверь стукнули. Губернатор вздрогнул и быстро перебрал в уме, кто бы это мог быть.