Горький Максим
Губин
А.М.Горький
Губин
...Впервые я увидел его в трактире; забившись в дымный угол и загородясь столом, он надорванным голосом кричал:
- Я вашу правду знаю... всю здешнюю правду знаю!
Перед ним полукругом стояло человек пять солидных мешан, неохотно поддразнивая его насмешливыми междометиями. Один равнодушно выговорил.
- Как те правды не знать, коли ты всех оболгал...
Изношенный, издерганный Губин напоминал бездомную собаку: забежала она в чужую улицу, окружили ее сильные псы, она боится их, присела на задние ноги, метет хвостом пыль и, оскалив зубы, визжит, лает, не то пытаясь испугать врагов, не то желая по-ластиться к ним. А они, видя ее бессилие и ничтожество, относятся к ней спокойно - сердиться им лень, но чтобы поддержать свое достоинство, они скучно тявкают в морду чужой собаке
- Кому ты нужен?
Мне давно и хорошо знакомы трактирные споры о правде, споры, нередко восходившие до жестокого боя, я и сам не однажды путался в этих беседах, как слепой среди кочек болота, но, незадолго до встречи с Гу-биным, смутно почувствовал, что все эти разноголосые состязания до бешенства и до крови выражают собою только безысходную, бестолковую тоску русской жизни, разогнанной по глухим лесным уездам, покорно осевшей на топких берегах тусклых речек, в маленьких городах, забытых счастьем. Стало казаться, что люди ничего не ищут и не знают, чего искать, а просто - криком кричат, чтобы избыть скуку жизни.
Окна трактира открыты, а над головами людей колеблется, не исчезая, облако сизого дыма. Огни ламп - точно желтые кувшинки на мертвой воде пруда. За окнами тихо плывет августовская ночь - ни шороха, ни шёпота. Я смотрю на темное небо, на яркие звезды и, деревенея под тяжестью уныния, думаю:
"Неужели небо и звезды для того, чтоб прикрыть эту жизнь? Такую?"
Кто-то говорит уверенно и спокойно, точно читая написанное:
- Ежели кубасовские мужики свой лес оберечь не поспеют, завтра он обязательно займется с полуденной стороны, а тогда, конечно, и Биркиных леса натло выгорят...
Спор на минуту затих, и снова, разъедая тишину, слышен надломленный голос:
- А что значит - правило?
Тяжелые, неуклюжие слова сталкиваются одно с другим и давят мысли насмерть. Голоса звучат громче и злей, под шум их я почему-то вспоминаю нелепые стихи:
Боги дали человеку
Воду, чтоб он пил и мылся,
Он же взял да утопился
В ней...
...Потом я сижу один на ступени крыльца трактира, глядя через площадь в тусклые пятна окон Протопопова дома - за окнами мелькают черные тени, глухо и печально звучат басы гитары и высокий, раздраженный голос время от времени вскрикивает:
- Но - позвольте! Дайте же мне сказать...
А кто-то другой дробно сыплет в тишину, как в бездонный мешок:
- Нет - постойте, нет - постойте...
Дома, прижатые тьмою, кажутся низенькими, точно холмы могил. Черные деревья над крышами - как тучи. В глубине площади одиноко горит фонарь, его свет повис в воздухе неподвижным прозрачным шаром и напоминает одуванчик.
Тоска. Ничего не хочется.
Если кто-то подойдет сквозь тьму и ударит по голове - упадешь на землю и даже не посмотришь - кто убил.
Всё та же дума со мною - верная мне, как собака, она никогда не отстает от меня:
"Разве для этих людей дана прекрасная земля?"
Из двери трактира с треском и громом бежит кто-то, катится по ступеням мимо меня, падает в пыль и, быстро вскочив, исчезает во тьме, угрожая:
- Я вас - оголю... я - раздену вас, будьте прокляты!
А в двери стоят темные люди, переговариваясь:
- Это он, гляди, поджечь грозит...
- Ку-уда ему, поджигать...
- Экая вредная сволочь...
...Вскинув котомку за спину, я иду вдоль улицы из одних заборов, сухой бурьян хватает меня за ноги и сердито шуршит. Ночь теплая, не стоит платить за ночлег; около кладбища есть удобные места для спанья, лес подошел почти вплоть к ограде, выслав вперед себя тесный ряд молодых сосен. Песок там усыпан сухой рыжей хвоей.
Из тьмы вынырнула и шарахнулась в сторону длинная человечья фигура.
- Кто идет? Кто? - пугливо раздается в мертвой тишине надорванный голос Губина.
...Он шагает рядом со мною, озабоченно выспрашивая, откуда я пришел, зачем, и - просто, как старому знакомому, предлагает:
- Спать иди ко мне, я здесь - домовладелец! И насчет работы я тебе находка: как раз завтра мне человека надо, колодец чистить у Биркиных желаешь? Ну, вот, то-то! У меня, брат, всё сразу, всегда! Я и ночью людей насквозь вижу...
Дом его оказался старой баней; одноглазая, горбатая, с выпятившейся стеною, она прилегла на глинистом спуске в овраг, точно спряталась в кустах тальника и бузины.
Не зажигая огня, Губин растянулся на слежавшемся сене в предбаннике, тесном, как собачья конура, поучительно говоря:
- Ложись головой к двери на волю, а то здесь запах тяжелый...
Да - тошнотворно пахнет ягодами бузины, мылом, гарью и гнилым листом...
В небе неподвижно торчат черные деревья, закрывая золотой Млечный Путь. За Окою кричит сова, и, точно горох, на меня непрерывно сыплются возбуждающие любопытство речи:
- Ты не гляди, что я в овраге загнан,- я противу всех здесь - первое лицо!..
Темно, мне не видать лица хозяина, но я помню освещенный желтым огнем трактирной лампы облезлый, истертый череп Губина, длинный, точно у дятла, нос и серые щеки в рыжеватой щетине. Под жесткими усами - тонкие губы, рот точно ножом прорезан, наполнен черными осколками зубов и кажется злым, уши острые, мышиные, должно быть - чуткие. Он бреет бороду, это очень не идет к его лицу и всей фигуре, но - делает его заметным: сразу видно, что это не мужик, не мещанин, а кто-то особенный. Тело у него костлявое, руки и ноги длинные, локти, колени - острые, весь он - как сучок,- думается, что его легко изогнуть, даже завязать узлом.