Казимир заглянул в окно гостиной и немало удивился, увидев Эмму перед зеркалом в роскошном шелковом платье, вышитых золотом туфельках и бархатной, подбитой соболями шубке. Коса, переплетенная жемчугом, диадемой лежала на ее прелестной головке.
— Какая ты красавица! — в восторге воскликнул юноша.
Эмма вздрогнула и, побледнев, устремила на него взор, полный упрека.
— И ты наряжаешься, — продолжал он, — но только не для меня.
— Я примеряю платье, — спокойно возразила девушка, — там, на дворе, дожидается портной.
— Прекрасно… но ведь не для того же ты заказала себе этот наряд, чтобы повесить его в шкаф, где он будет изъеден молью.
— Ты слишком любопытен.
— Нет, я только удивляюсь… Этот наряд неприличен при той маске святости, которую ты носишь.
— Я не ношу никакой маски, — с горькой усмешкой возразила Эмма. — Наряжают и жертву, идущую на заклание, точно так же, как и жрицу, держащую в руке нож.
— Которую же из двух ты изображаешь?
— Быть может, и ту и другую.
— Для меня ты идеал моих юношеских грез, красивейшая из женщин!
С тобой могут соперничать по красоте только изящные произведения греческих ваятелей или таких художников, как Тициан и Веронезе!
Под влиянием страстного порыва юноша вскочил через окно в гостиную, обнял Эмму и крепко поцеловал ее.
Удивительно, но девушка не рассердилась на него за эту бурную выходку, она даже не защищалась от его поцелуев, она только внимательно посмотрела на него и сказала с необыкновенной кротостью:
— Я уже предостерегала тебя, Казимир, и советовала держаться от меня подальше. Я не верю твоей любви, потому что не могу любить тебя, а пламя, не имеющее пищи, само собою угасает. Знай, что если бы я только захотела, ты сделался бы моим рабом, но я этого не желаю.
— Но почему же ты не хочешь? Мы созданы друг для друга… Согласись быть моей женой!
Эмма отрицательно покачала головой.
— Быть может, ты любишь другого?
— Нет.
— Я тебя не понимаю!
— Не старайся заглядывать в мою душу… Забудь меня…
Твоя цветущая молодость вызывает во мне сочувствие; я не отвергаю тебя потому, что сердце мое еще свободно… Ты погибнешь, если я когда-нибудь полюблю тебя. Беги от меня, пока еще не поздно!
— А что если уже поздно?
— В таком случае, это предопределение судьбы и оно должно исполниться.
— Следовательно, ты позволяешь мне надеяться?
Эмма села на диван и глубоко задумалась.
— Я храбр, — продолжал юноша, — и, чтобы завоевать тебя и назвать своей женой, готов сражаться хоть с демонами!
— Но не с Богом, Казимир! Власть его безгранична… Путь, по которому я иду, труден, мрачен, полон бедствий и нравственных страданий, но он ведет меня к лучезарному свету… Не стремись идти по нему рядом со мной. Ах, если бы я могла рассказать тебе!.. Но нет, я не смею… На уста мои наложена печать безмолвия.
— Скажи мне только, что ты меня любишь.
— Нет, я не люблю тебя… и ты должен благодарить за это Бога.
IV. Поручение
Целая вереница разнообразных мыслей преследовала Казимира Ядевского, когда он, подавленный, возвращался домой.
Смеркалось. Скрестив руки на груди, в глубокой задумчивости, стояла Эмма у окна. Ей мерещились привидения в длинных белых саванах, демоны в образе огромных летучих мышей, карлики с седыми бородами…
Внезапное появление на дворе рослого молодого малороссиянина вывело девушку из оцепенения.
— Это ты, Долива? — спросила она.
— Да, — отвечал гигант, — меня прислал священник… он просит вас приехать к нему.
— Сегодня?
— Точно так.
Эмма кивнула и, поспешно переодевшись, вышла на крыльцо.
На дворе стояла уже оседланная лошадь. Красавица ловко вскочила на нее и с места галопом выехала за ворота. Быстро мчалась она, с легкостью преодолевая препятствия, и вскоре подъехала к воротам Окоцина.
Это был древний польский замок, построенный на холме по ту сторону Днепра и обнесенный высокой стеной.
Узенький мостик, перекинутый через глубокий ров, вел прямо к массивным воротам. Эмма остановила свою лошадь. По условленному знаку, поданному девушкой, ворота медленно отворились, и она въехала во двор, где ее встретил седой старик в темно-синем казакине и помог сойти с лошади.
Пройдя по длинному, слабо освещенному коридору, Эмма тихонько постучала в маленькую, обитую железом дверь.
— Кто там? — произнес кто-то мягким, чрезвычайно приятным голосом.
— Это я.
— Войди.