Как же мне не смешно теперь…
Гоби была ненамного выше моей младшей сестренки. У нее были темные волосы с жирным блеском, которые она стягивала в тугой пучок на затылке, и из него вечно выбивалась пара прядей по бокам; эти маслянистые пряди висели, как плавники пингвина, брр… Лицо почти полностью закрывали массивные очки в черной оправе с такими толстыми стеклами, что ее глаза за ними казались двумя бесцветными амебами по ту сторону микроскопа. Кожа у нее была цвета быстрорастворимого картофельного пюре, и если у нее появлялся прыщик или пятно, то это тут же бросалось в глаза. Один-единственный раз моя двенадцатилетняя сестра предложила ей воспользоваться своей косметикой, но Гоби пришла от этого в такой ужас, что больше к ней никто не приставал. Даже у предков челюсть отвисла, и все предпочли сделать вид, что ничего и не было.
Если бы с таким выражением лица — смесь сомнения и смущения — она училась в другой школе, ее зачморли бы до смерти. Но у нас в Аппер Тайер она стала просто привычной тенью, практически невидимкой, с вечной кипой учебников, прижатых к груди. В ее гардеробе преобладали тяжелые вязаные свитера и коричневые юбки ниже колена, полностью скрывавшие фигуру, какой бы она там ни была. Единственным украшением, которое она носила, была простая серебряная цепочка с кулоном в форме половинки сердца.
По вечерам она ужинала с нами, аккуратно пользуясь ножом и вилкой, вежливо отвечала на все вопросы на своем безупречно вызубренном английском, потом говорила спасибо, и мы все с облегчением расходились по своим комнатам.
Однажды, через шесть недель после приезда, в столовой колледжа при всем честном народе она вдруг грохнулась в обморок — да прямо лицом в мясное пюре! Я был в другом конце столовки в тот момент, так что только услышал, как истошно завопила Сьюзан Монаган — она решила, что Гоби умерла. Но та быстро пришла в себя и объяснила медсестре, к которой ее отвели, что да, у нее порой бывают обмороки — ничего страшного. А когда мои предки спросили, что ж она их не предупредила, она лишь пожала плечами. «Все под контролем», — вот и все, что мы услышали.
Только ни под каким контролем это не было, и мы стали свидетелями еще нескольких приступов. Похоже, они шли у нее по несколько кряду и были каким-то образом спровоцированы стрессом. Мы никогда не знали, когда следующий. Наконец мы вычитали, что у всего этого есть название — термин «лобная эпилепсия». Каким-то образом связанная с электрическими импульсами в мозгу, генетическими или спровоцированными травмой. Такое было и у Достоевского, и у Ван Гога, и, возможно, у Святого Павла, когда он упал с осла по дороге в Дамаск, если вы верите во все это.
Все, что было известно мне, это то, что водительских прав у Гоби нет и ей нельзя водить машину. И однажды я застал ее сидящей с открытыми глазами, уставившись в одну точку. Когда я коснулся ее плеча, она никак не отреагировала.
Несмотря на все это (а может, как раз благодаря этому), я всегда здоровался с ней, когда мы сталкивались дома в коридоре или встречались в колледже. Я помогал ей делать домашку по английской литературе, а презентацию по Нью-Йоркской бирже в «пауэр пойнт» практически сделал за нее сам в то утро, кода ее уже надо было сдавать.
Но она все равно, завидев меня, отворачивалась, понимая, сколько гадостей я из-за нее выслушиваю. Не от друзей, естественно. Они-то все понимали. Но вот остальные… Дин Виттакер, Шеп Монро… богатые ублюдки, сынки финансовых акул… Они, конечно, подкалывали меня. Но мне было плевать. Я зависал с нормальными парнями — с теми, с кем у нас была настоящая музыкальная рок-группа. «Червь» — вот как она называлась. Ну, и пара друзей осталась у меня со времен занятий плаванием — те, кто не отвернулся от меня, когда я по настоянию отца променял бассейн на клуб дебатов. Они как-то все поняли тогда и не порвали со мной.
Короче, нормально все было. Терпимо. Да…
Пока мать не выдумала, что я просто обязан сопровождать Гоби на школьный выпускной бал.
2
Расскажите, кто из членов вашей семьи оказал на вас наибольшее влияние и является для вас авторитетом.
Дартмутский колледж
До школьного бала оставалось две недели, а у меня еще не было билетов. Я попытался использовать этот аргумент, чтобы не идти туда, но обломился — мать уже обо всем позаботилась. Оказалось, у нее друзья в школьном комитете, и они отложили ей парочку билетов.
Я не из тех, кто любит школьные тусовки такого рода. Все мои друзья тоже не собирались идти на этот долбанный бал. За исключением, разве что, Чоу; его подружка поставила ему условие: либо они идут вместе на бал, либо расстаются. Мы нещадно прикалывались над Чоу, но мне показалось, что в глубине души он был рад пойти. Он даже записался заранее к стилисту в Манхэттене, в чем имел мужество нам признаться. Ну, и огреб, естественно. Зачем признаваться-то было? Разве что в Чоу заговорил мазохист — иного объяснения его признанию я не видел.