В стакане оказались земляные крошки, Сашуня протер его углом полы и внимательно выслушал информацию о забастовке металлистов департамента Луара. Он повеселел, подтянулся: со школьной скамьи любил французских рабочих. Он мечтал встретить хотя бы одного из них, чтобы по русскому обычаю, в застолье, потолковать по душам о разных разностях, происходивших на земле.
Водка холодила руку сквозь грани стакана.
— Будем живы, — сказал Сашуня и выпил.
Ничего мучительней одиночества не было для него. Захотелось разыскать Мосачихина. Поехал туда, к краю горы, куда ушел горновой. Мосачихин прятался за плитой яшмы, стоявшей торчком, и пускал по водопадной кипени искусственную мушку. Он запретил Сашуне приближаться.
— Международные известия привез. Или ты не интересуешься политикой?
— Приблизительно в такой же мере, как и ты сивухой.
— Думал, коль ты профсоюзный вождь домны, тебе интересно узнать про забастовку тридцати пяти тысяч металлистов Франции.
— Соберемся у костра, тогда…
— Чего-нибудь поймал?
— «Чего-нибудь»? Поймал. Кого-нибудь.
— Ты меня не поправляй. Не хуже твоего русский язык знаю. Даже министры неправильности в ударениях допускают.
— Брось разводить антимонию.
— Исчезаю. Извини, ради бога. Того бога, который в Греции был. Бога спиртных напитков. Как его? Недавно в численнике читал. Ну, дьявол с ним.
Сашуня оттолкнул пальцем клинышек оконца.
— Я больше по поводу твоей жены… Добротный муж, добротные дочки… Эх, не умеют люди ценить свое счастье.
— А в чем дело?
Мосачихин вскочил. Поза умоляющая. Куда, дескать, торопишься. Обскажи что и как.
— За последнее время в парфюмерном магазине, где твоя жена работает, какой-то парень в военном кителе возле прилавка ошивается.
Сашуня включил скорость, отъехал. Бесподобно подкузьмил Мосачихина. Заядлого рыболова из себя корчил. Не надеешься на красивую оторву Лельку. Сбил спесь, сбил.
Только тем, что объедала насадку, форель омутка выдавала себя. Антон вспомнил совет Федора Федоровича и начал медленно-медленно поднимать удилище. Едва леса встанет поперек и слегка оторвет крючок от дна, должна последовать поклевка; чуточным электрическим уколом поклевка отдалась в кулаке. Антон подсек. С шелестом разрезая воду, крученая нить заскользила в сторону от ствола коленопреклоненной черемухи. Антон потянул рыбу к берегу. Она метнулась к поверхности, и он увидел, что форель розова. Почти под самой слюденящей омутной пленкой она изогнулась и проблеснула из глубины уже сиренево-синей чешуей. Через миг, выброшенная на лопухи, она потеряла свой покров: стала серебряной с бронзовым отливом, как бы запятнанной оранжевыми и исчерна-синими кляксами.
«От переживаний, что ли, окраска у нее изменилась?» Клюнула другая пеструшка, и Антон нарочно неторопливо выволакивал ее и снова наблюдал, как опасность придает неожиданные тона телу этой рыбы.
Поблизости затрещал хворост. Между ольхами пролез Федор Федорович. Он раскинул брезентовую накидку по папоротникам, грузно лег. Антон обеспокоился.
— Заболел?
— Нет. Забот что волос на голове.
— Эка невидаль, заботы. Заботы как недели: одна кончилась, другая на смену. Конечно, забота заботе рознь. С одной бы век не расставался, другая диверсант диверсантом. Ты вздремни. Бодрость духа поднимется.
При словах «диверсант диверсантом» Федор Федорович, уткнувшийся лбом в колпак дождевика, обрадованно вскинул лицо. Оно приняло умильное выражение.
«Славный парень Антон! Наверно, в пограничных войсках служил. Интересно, кем он работает? Никак, понимайте, не найду настоящего старшего механика на мелькомбинат».
— Дорогой товарищ, да ты не пограничником ли был?
— Довелось.
Губы Федора Федоровича восторженно выпятились, а дырочки носа закрылись.
— Выходит, молочные братья. Я двенадцать лет границе отдал. Даже начальником заставы был. Замечательная служба!
— Верно.
— Находишься в дозоре и кажется: грудь у тебя широкая-широкая — всю страну заслоняет. Сейчас не тот масштаб за спиной: мелькомбинат, деревенька, лесные делянки, покосы…
— А у меня по-прежнему. Езжу на загрузочном вагоне по верху коксовых печей и чувствую родину за плечами. Вокруг-то тебя горные хребты, а с вагона и завод видать, и город, и степной простор. Стало быть, отдыхай.
Русый, с медным отблеском чуб Антона выгибался валом из-под козырька. Подкатывая штанины, он приветливо синел глазами. После перепрыгнул на островок, перелез через бурелом, лохматый от бересты, канул за стволами кряжистых вязов.