Федор Федорович воткнулся подбородком в чернозем, сквозь нахлынувшую на сердце тоску подумал о том, как хорошо, что существуют на свете прочные люди, вроде Антона.
И, лежа в таком положении, он представил верх коксовой батареи, в кирпичную кладку которой будто врезаны круглые стальные крышки, желтый газ, хлещущий из зеленых стояков, загрузочный вагон, въезжающий под угольную башню.
Давным-давно был Федор Федорович смологоном на коксовых печах. Железной лопатой с длинным железным черенком проталкивал смолу по смолотоку. Оттуда било люто-желтым газом. Чтобы меньше захлебываться, яростно вертел головой. За смену лицо и шея толсто покрывались черным, как вакса, налетом.
Он ненавидел эту работу, но уволиться не мог: приехал на завод по вербовке да притом помогал овдовевшей многодетной сестре. Платили ему изрядно.
Через два года Федора Федоровича призвали в армию. И хотя он полюбил военную службу, нередко испытывал душевный трепет, когда вспоминал звуки, краски и запахи цеха. Он даже посмеивался над тем, что у него возникало желание вдруг очутиться на коксовой батарее, и стоя на высоте в спецовке, словно облитой гудроном, ширять лопатой по дну смолотока.
«Кто бы из меня получился, если бы я вернулся на завод после финской войны? Наверно, большой человек? Вон ведь машинист коксовыталкивателя Феоктистов стал крупным инженером, а люковой Сухомлинов секретарем горкома партии».
Немного погодя Федору Федоровичу уже стыдно, что он принизил то, чему отдал добрую половину жизни. Заслуги перед Россией у него тоже есть. Участвовал в трех войнах: китель, как у генерала, почти сплошь увешан орденами и медалями; вырезано легкое; каждую весну открываются раны на ногах.
Близ кулижины, выбритой косой, Сашуня вылез из машины. На губах улыбка удовлетворения. Он находил, что великолепно заинтриговал Мосачихина.
Сломал сосенку, открутил ветки. После того, как для пробы похлобыскал ею по земле, в дубине с ободранной глинисто-зеленой кожицей трудно было угадать недавнее пушисто-колючее деревце.
Неподалеку, в кошенине, что-то зашеборшало. Задержал дыхание, вгляделся. «Гармонист». Сцапал «гармониста», подбросил. Тот распустил голубые меха крыльев, и трескучие переборы зазвучали над поляной.
«Гармонист» был ленив и толст, малость попрядав вверх-вниз, он падал в траву. Сашуня отыскивал его и снова подкидывал.
Вдосталь наслушавшись рассыпчатого свиристенья, он сунул «гармониста» в коробок, чтобы отвезти сыну Славке.
Ради потехи, которую задумал, уезжая от Мосачихина, он нашел и убил гадюку и привязал ее к полиамидной жилке.
Осторожно высовываясь из травы, — проверял, не замечен ли стоящим на пне Ляпкало, — Сашуня прополз через пойму. Прежде чем повернуть к речке, он решил отдышаться, и тут начали его трепать приступы смеха. Он жевал лацкан пиджака, и когда было больше невмоготу крепиться, трубно фыркнул носом.
Ляпкало долго поводил по сторонам глазами, ища того, кто фыркнул. Может, змея? Давя в себе жалость к этому кадыкастому парню, Сашуня осторожно пополз дальше. Несколько раз пришлось перебрасывать жилку поверх белых беретов рослого дудника, покамест добрался до куста черемухи.
Он медленно тянул лесу. А когда меж листьями чемерицы показалась голова змеи, привстал на колено и кинул руку вверх. Гадюка взлетела и упала возле пня. Ляпкало ошалело повернулся. В следующий миг Сашуня заметил, как мелькнул красный шарф, а затем что-то ухнуло под обрывом. Было подумал, что обрушилась в омуток глыба земли, но смачное барахтанье навело на мысль, что это шлепнулся в воду физик Ляпкало. Захлебистый вскрик заставил его подмотать змею к черемухе, чтобы в случае чего не обнаружилась улика.
Прямо с яра он махнул на середину переката и побежал по отмели, усыпанной темно-красными, как свежая говяжья печень, камнями.
Ляпкало, сплетший руки и ноги над бревном, икал. Бревно прибило к затору из лесин и чурбаков, образованному рухнувшим осокорем.
Придерживаясь за край навала, Сашуня стал входить в речку.
Донные струи напористы, вертки, шибают по ногам, будто рыбины хвостами, и если затащат под этот деревянный холм, то и не выберешься.
«Рискуй из-за него жизнью. Недоделок какой-то. С высшим образованием, а трус. Вот рассержусь и не буду спасать».
Вода накатывает на затылок, когда Сашуня хватает Ляпкало за шевелюру.
На отмели, еще корячась под бревном, Ляпкало лепечет слова благодарности. Растроганный Сашуня бурчит в ответ, стряхивая с себя мокрый пиджак.