— Дали стране угля! Мелкого, но много.
Федор Федорович прыснул и хохотал, покамест не засипел. Во хмелю он становился смешливым. Ляпкало раздернул шнурки, сбросил ботинки. Затем, куражась перед змеями, которые должны были подкарауливать его в траве, начал носиться по косогору. Сашуня подзадорил Ляпкало: велел пробежать от корневища поваленной сосны до буерака, выдолбленного ручьями.
Мосачихин лежал на спине; ладони под затылком; из рта, заволакивая зубы, курился табачный дым.
— Довольно, Семен. Ты храбрец, — крикнул Сашуня.
Сияющий Ляпкало бухнулся на брезент и прихлопал шевелюру.
— Умножаю, вот, любое число на любое. Ответ делю на любое число. Из полученного числа извлекаю корни квадратный и кубический. Точность до одной десятитысячной.
— Я задам, — Сашуня азартно щелкнул пальцами. — Умножь девять тысяч восемьдесят семь на четыреста…
— Отставить!
Все недоуменно повернули головы в сторону Мосачихина. Он, отталкиваясь руками, подпрыгнул на коленях к Сашуне.
— Ты что-то вякнул про военного и Лельку. Она изменяет мне?
— Опупел, парень.
— Чего ж ты тогда намек сделал?
— Ты меня на глотку не бери.
— Идем в лес.
— Всегда, пожалуйста.
Федор Федорович сцапал Сашуню за плечи.
— Оба, понимайте, замечательные советские ребята. Даю указание не начинать свару.
— Отпусти, директор, Шурку, — твердо проговорил Антон. — Если что, я их как воробишат раскидаю. Скажи, Шурка, про намек.
— Я пошутил.
— Хороша шутка. Как ты уехал, мне живьем хотелось закопаться в землю.
— Слабак ты, больше ничего.
— Жена от тебя не гуляла, а то бы ты, может, помешался от такой шутки.
— Пальцем в небо попал. Моя в Китай собиралась уехать с одним летчиком. Еще до войны в Корее. Поколотил я Марью по пьяной лавочке, ей и взбрендилось драпануть. Ох, и пережил я. Брови поседели.
— Умножаю любое число на любое. Извлекаю…
Антон вкрадчиво тронул Ляпкало за плечо, дескать, потерпи, и проговорил судейским строгим голосом:
— Обсудим-ка поведение гражданина Александра Михайловича Кидяева.
— Это уже интересно. — Сашуня поерзал на ягодицах.
— Чего тут интересного? Разбередил душу Анатолия, его жену оклеветал. Кроме того, чуть не погубил Ляпкало. Напугал его змеей. И последний угодил в омут.
— Я спас Семена. И значит — искупил вину.
— Гражданин Кидяев.
— Мыло есть веселей — вот какая жизнь без шуток и розыгрышей.
— Шутки и розыгрыши к издевательству отношения не имеют. Я за то, чтобы проучить Кидяева. Кто выскажется?
— Говорун из тебя, Антон, как из моего уха радиоприемник.
Сашуня хотел встать, но Антон накрыл его голову ладонью.
— Проучить, — жестко сказал Мосачихин.
Ляпкало поднял руку. Антон разрешающе мотнул чубом.
— Лично, вот, меня отец наказывал за каждый проступок. Наказать — пустяк. Всякий сумеет. Нужно уметь прощать и учитывать индивидуальные, вот, особенности. Я прирожденный физик, и вы не наказываете меня. Так почему же вы собираетесь наказывать прирожденного, вот, шкодника Александра Михайловича?
— Потому, — выскочил Сашуня. — Кто самостный, то есть на все свой взгляд имеет, тот для них неполноценный. Скажут им сегодня: «Чай вреден», — и они будут долдонить: «Вреден». Скажут наоборот, и они наоборот. Я свои направления имею. Мне начхать, циклон дует или антициклон.
Когда Сашуня замолчал, то заметил, что благодушный лик директора потемнел.
— Александр Михалыч, ты отрицательно реагируешь на замечания. Извинись, ошибки признай и так далее. У Анатолия и Антона вместо мозгов не магнитофон. Народ они умный. Во-вторых, ты вспыльчивый. Самомнение, конечно, анархический душок. Мой совет: о таких вещах больше ни-ни-ни.
— Эх, вы! Получается, что я без пяти минут государственный преступник. Да я патриот сильнее вас.
Сашуня побледнел. Глаза были гневны.
Антон пристально следил за выражением его лица.
Неужели он неподдельно негодует? Наверно, на самом деле не видит ничего зазорного в собственном поведении?
Затем он нашел слишком естественным его возмущение, чтоб не утвердиться в том, что оно неискренно.
Тем, что юркнул в машину и завел мотор, Сашуня взбеленил Антона с Мосачихиным, а Федора Федоровича раздосадовал.
— Уеду в город, душа из вас вон.
— Решимости не хватит.