Что, если речь, даже внутренняя речь, дает сенсорную форму, благодаря которой написанное становится познаваемым? Что звук добавляет информации? Как звук преобразует знание, к которому он добавлен? В этих вопросах речь идет не просто о новой теме или расширении круга интересов, а о фундаментальном изменении формы и характера нашего коллективного самовосприятия вместе со всеми последствиями в области самовыражения и взаимодействия с миром.
Зрение, речь и слух
Инструментами познания в видимом мире изначально являются слова и изображения или, в более широком смысле, то, что Жиль Делёз называл высказываемым и видимым[24]. Эти инструменты или, точнее, технологии визуального являются вековыми антагонистами, но вместе с тем и союзниками. Размышляя об их взаимном переплетении, У. Д. Т. Митчелл ввел термин образ-текст (imagetext), который облегчает осмысление этой пары как образующей единое эпистемологическое поле [25].
Но если чередование изобразительного и лингвистического действительно образует предполагаемую и обычно негласную основу коммуникации, значения, выражения и репрезентации, то что же это допущение упускает или подавляет? Что исключается из текста или изображения? Иными, менее нейтральными, словами – что возводится в структуру, упорядочивается и отграничивается при объединении текста и образа? Любой музыкант знает ответ еще до того, как будет поставлен вопрос. Неуправляемый элемент – это поток интонации, вокализации, звуковой вибрации, который структурируется, или, возможно, следует сказать, оформляется, в форме музыки. Это звуковое становление, по аналогии с терминами «видимое» и «читаемое», я назвал аудиальным. Этот термин связан со «слышимым» так же, как «визуальный» с «видимым». Я позволяю себе этот единственный неологизм (два, если считать образ-текст). Новый термин обозначает не то, что воспринимается чувством, а сферу чувственного восприятия, наделенную правом выступать в качестве первичного медиума познания, выражения и т. д.
Размышления об образе-тексте обычно игнорируют сферу аудиального, возможно, потому, что по умолчанию авторитет образа-текста сводит слух к сенсорному каналу, ведущему от речи к письму. (Всё, что может быть сказано, может быть написано, независимо от того, сделано ли это.) Оппозиция видимого и произносимого попадает в одну и ту же ловушку; произносимое понимается как читаемое, а не произнесенное. Эта ассоциация сохраняется несмотря на то или даже потому, что речь, в противовес письму, часто удостаивается «метафизической» привилегии, приписывающей ей способность передавать непосредственность, смысл или ощущение личного присутствия от говорящего к слушателю, как будто бы без потерь на пути коммуникации.
Знаменитый, но неправильно понятый аргумент Жака Деррида против слишком доверчивого отношения к присутствию находит здесь свой реальный смысл. Проблема в том, что повседневный язык недостаточно сложен. Лингвистическое понимание обычно ощущается так, как будто оно напрямую проходит через лингвистическое означающее. В обычной жизни мы просто понимаем сказанное без дальнейших размышлений. Из-за этого мы склонны забывать, что речь не меньше, чем письмо, существует в материальной среде – звуке. Даже если мы это помним, мы склонны отождествлять понимание с долговечностью письменного или печатного слова, а не с мимолетной материализацией речи. Мы действуем так, как если бы произнесенное высказывание было написано sub rosa в уме – согласно старой платонической метафоре, – поскольку любой дурак в состоянии увидеть написанный текст на пергаменте или на бумаге. (Слова на экране требуют отдельного разговора, который рассматривал бы развитие PDF как промежуточной формы между постоянством надписей и повышенной эфемерностью пикселей.)
24
25