А иногда Марк стоял рядом со мной, как ни в чем не бывало. Улыбался, сверкая жемчужным рядом зубов, прищуривал свои зеленые глаза, взлохмачивал и без того растрепанные волосы. А иногда курил, смачно выпуская белый, как моя кожа, дым. Я разбила зеркало у себя в комнате и осколки врезались мне в лицо. Но я боли не почувствовала. Я лишь видела, как отражение истекает кровью и кричит. Это ему было больно, а не мне. Это оно кричало, а не я.
Я забросила друзей, добавила Леа в черный список. Тома я ненавидела, потому что он напоминал мне о Марке. И себя ненавидела по этой причине. Я заперлась в комнате, выключила свет и просто лежала в кровати, ни о чем не думая. И снова гул проводов звучал во мне, вокруг меня, потолок нависал, такой противно-белый, а темнота нежно обволакивала меня, безуспешно пытаясь успокоить. А Марк всё говорил и говорил, нашептывал мне ласковые слова, или наоборот, оскорблял. Я его не видела и не чувствовала, он был далеко, за холодным стеклом и блестящей поверхностью металла, но я слышала его голос, звучащий сквозь бурю и гул. И он звал меня с собой. Он протягивал руку, и порой мне хотелось дотронуться до неё, но я не могла, невидимая стена выросла между нами.
Неужели так будет всегда? Темная комната, мягкая кровать, разбитое зеркало, болящие царапины и вкус крови во рту. И Марк, пытающийся до меня докричаться. И Леа, пишущая мне по 5 раз на дню.
Что самое смешное в этой истории? То, что родители ничего не предпринимали. Они были заняты своими проблемами. Я слышала, как они дрались внизу, но было такое чувство, будто они были далеко. Будто я это слышу из телевизора, а они сейчас на другом конце Земли. А может, а вовсе на другой планете. Марк далеко, но близко. Родители близко, но далеко. Ха-ха.
На обед я спускалась к ним, а мать мне делала замечание по поводу внешнего вида. Она замечала, что я запустила тело, но не замечала, что я запустила душу. А когда увидела царапины на моём лице, то сказала, чтобы я замазала их тоналкой, а то некрасиво и неприлично с таким лицом появляться на людях. А отец просто пил. Меня для него не существовало.
— Мне кажется, что вам следует пойти к психиатру. Я дам вам направление. Вам требуется помощь, которую психотерапевт не сможет оказать.
— Хорошо.
Крыс пишет ручкой на бумаге, елва слышно скрипя и шурша. Я забираю направление, мы прощаемся, я встаю и ухожу. На улице до меня доходит. И я смеюсь.
— Что с тобой творится? На звонки не отвечаешь, меня в черный список добавила… Что за хрень?
Том стоит прямо передо мной и курит. На этот раз обычные сигареты. Я не вижу его лица. Он мне отвратителен, от хвостика до дорогих кедов. Я отталкиваю его и убегаю. Он гонится за мной, я слышу топот его ног.
Паутина улиц опутывает меня. Дома насмехаются, глядя на маленькую сумасшедшую девочку своими провалами окон. Всё, всё мертво, и я мертва. И это так грустно, так больно, что даже смешно.
Передо мной вырастает здание психиатрической клиники. Это туда меня направил психотерапевт? Темно-серые стены с редкими надписями и рисунками. Кое-где в окнах горит свет, но во многих всё же темно. Темно до сплошной, абсолютной черноты. И я вглядываюсь туда, в эту черноту, стараясь разглядеть хоть что-то. И дом, в свою очередь, смотрит внутрь меня. Не знаю, сколько минут продолжалась эта немая сцена, но оба мы остались удовлетворенными.
А потом в окне показался силуэт девушки в ночной рубашке. Она смотрит на меня. Каштановые кудри и болезненно-худощавые руки. Потом она улыбается. Я не вижу её лица, но вот улыбку разглядеть смогла. Такую широкую. Хищный оскал. Мне страшно, я разворачиваюсь и убегаю.
====== О новом месте, стыде и ночных разговорах ======
Осень пришла незаметно, тихими шажками. Следы её желтыми листьями разлетались по сухой дорожке, дыхание её прохладным ветром сдувало одеяния деревьев. Школьники угрюмой вереницей спешили на уроки, а у меня никаких сил учиться не было. И видеть одноклассников тоже. Поэтому я прогуливала школу, отсиживаясь на лугу, где мы когда-то сидели с Марком, на краю ущелья, с которого он бросился вниз. И, клянусь, темным утром я видела силуэт проносящейся машины. Она разбивалась вдребезги на далеком дне, взрывалась ярким огнём. И мне хотелось сгореть вместе с ней.
Самое страшное — это когда ты остаёшься в минуты отчаяния и горя наедине с собой. А люди спешат мимо тебя, оставаясь глухими к твоей истерике, к крикам, которые слышишь лишь ты. Хотя, иногда я даже свои крики не слышу. Будто я — это не я.
Всего за неделю Марк вытянул из меня всё. Разве что радость не вытянул, потому что у меня её не осталось. Горе он вытянул — на смену ему пришла пустота, зловещая и грозно нависающая надо мной. Ярость он вытянул — на смену ей пришла тьма, липкая, тёплая, обступающая меня и сжимающая в своих тисках. Он теперь молчал, ночью он стоял у изголовья кровати и молча смотрел. Лицо побледнело, губы тоже. На фоне этой бледности ярко выделялись глаза, пронзительно-зеленые, словно изумруд. И волосы, теперь они были почти огненными. Он ничего не предпринимал. Просто стоял. Просто смотрел. Я почти не спала, а если засыпала, то снились мне когти, пасти чудовищ и Том, протягивающий мне пылающую розу, рассыпающуюся пеплом в моих руках. Огонь меня не трогал — разве может повредить пламя мёртвой? Я всегда просыпалась в холодном поту, за час до рассвета.
Одиночество острым ножом резало меня. Его оружие — укоряющий взгляд матери, пьяная рожа отца, перекрестный шепот учителей и одноклассники, обходящие меня стороной. Леа уехала, не оставив адреса. Мы переписывались, но уже значительно реже, но даже отсюда, с мерцающего экрана, я чувствовала холод отчуждения. Но больнее всего было видеть разбитое сердце Тома. Мы оба знали, что вместе мы будем несчастны, впрочем, и вместе мы вряд ли будем. И оба знаем, что он меня не разлюбит.
Я потом я очутилась в кабинете психиатра. Я не знаю, как она это делает, но стоило ей внимательно посмотреть мне в глаза, то я всё ей выложила. И тем самым подписала себе смертный приговор. Купила билет в один конец.
Всё те же серые стены. Всё те же черные окна. Всё те же надписи и рисунки (но сейчас их было поменьше). Но днём здание было другим. Тогда оно казалось зловещим и таинственным, а сейчас представляло собой лишь государственное учреждение, предназначенное для лечения людей с ментальными расстройствами. Мать чуть в обморок не хлопнулась, когда узнала, что её дочь будет там лежать несколько месяцев.
— Нет, моя дочь не может лежать в этом месте! — кричала она.
— «Это» место — это какое? — сощурила глаза психиатр, — Это обычная больница, только тут заболевания несколько другого рода. Тут нечего стыдится.
— Н-но… Может, есть какой-нибудь другой выход? — беспомощно промямлила мать, — Она же потом на хорошую работу не сможет устроиться!
— Если она будет госпитализирована, то лишится хорошей работы в будущем. Но если вы откажетесь от лечения, то она лишится самого будущего. Выбор за Вами, — мягким голосом сказала она.
— Я…
— Мне интересно, как Вы не заметили состояние тяжелой депрессии и дереализации у Вашей дочери.
— Между прочим, я занятой человек! А у меня самой проблем хватает. Между прочим, у меня тоже умирали друзья, но я же поборола себя и без всяких психиатров!
— Полагаю, Ваш друг покончил с собой по Вашей вине? Между прочим, на её заболевание повлияла совокупность внешних факторов: смерть любимого человека, комплексы, алкоголизм отца и равнодушие матери.
— Да всё она преувеличивает! У меня тоже комплексы. И у меня пили оба родителя и били иногда.
— Вы совершаете большую ошибку, сравнивая ей с собой. Она — не Вы. У неё другая восприимчивость и другая реакция на события. То, что кажется ерундой для Вас, может сломить её.
Мягкий, бархатный голос. Я не удивлюсь, если окажется, что она расчленяет людей в подвале. С таким-то голоском только маньяком быть. Хотя, в психиатрической клинике царит негласное правило: кто первый надел халат, тот и доктор.