Он сгорает, а я просыпаюсь в холодном поту. Снова час до рассвета. Элис крепко спит, Габриэль и Элли спят в обнимку, дикарочка закинула на неё ноги и трется грудью о неё, что-то бормоча во сне. У изголовья пустой кровати лежит сухая ветка с завявшими цветами. У окна промелькнула тёмная фигура. Я распахиваю окно и выпрыгиваю из него, благо мы на втором этаже, а внизу мягко.
Он испуганно смотрит на меня. Бедно одет, по-простому. По нему видно: пропащий. И в то же время это зашуганый испуганный ребенок.
— Кому ты ветку подарил?
— Она ушла. Я хотел поблагодарить её. Но опоздал.
— Куда она ушла?
— Туда, откуда не возвращаются.
— В изолятор что ли?
Он помотал головой.
— В клинику для особых случаев?
— Видимо.
— Жаль…
— А у тебя что?
И я опять ему пересказала. В сотый раз уже это делаю, надоело.
— Его любовь не дает вам разойтись. Он настолько любил тебя, что даже смерть не смогла его ухватить. Но эта любовь разрушительна для вас обоих. Вы сгорите в ней. И всё же я хотел, чтобы у меня было так же. Февраль исчезла навсегда. Такие, как она, исчезают всегда. А я исчез вместе с ней.
— Февраль?
— Да, она была возрождением. Обычно говорят, что противоположности притягиваются, но у нас было не так.
Он поднял кверху ладонь. На ней лежал белый цветок, покрытый блестящими капельками.
— Казалось, нас всегда было двое. Мои мысли — эхо её мыслей, её мысли — эхо моих мыслей. Мы понимали друг друга с полуслова и не расставались ни на минуту. Никогда не было ни меня, ни её. Были только мы. Переплетенные тела. Переплетенные души. Унисон дыханий. Смешание дыханий. И пусть весь мир горит в огне, я бы последовал за ней хоть в самое пекло.
Он сжал цветок. Бледные лепестки посыпались на землю.
— Вселенная на двоих. Казалось, вечность мы тоже разделим на двоих. Словно два осколка одной души, разделенной по нелепой случайности.
Он рассказывал это бесстрастным голосом. Не как будто он это твердил уже тысячу раз. Как будто это всё не касается его.
— Это произошло 16 июля, в 19 часов 30 минут. И, по-моему, 25 секунд. Она подошла к краю платформы. Секунда — и она бросилась вниз. Задралась юбка, показались её трусы с белочками. И бледная кожа с синими венами. Та секунда была самой длинной в моей жизни. Она медленно падала, юбка медленно колыхалась. И так же медленно пронесся мимо железный длинный зверь, создав ураган, едва не сбивший меня с ног. Точнее, сбивший. Точнее, я сам упал.
Ни дрожжи в голосе, ни слез, ни ярости, ни удивления. Вообще никаких эмоций. Будто фильм пересказывает. Жуть какая-то.
— Тогда меня просто не стало. Я умер вместе с ней. Потому что без неё меня нет. И сейчас меня нет.
— Тогда с кем я сейчас разговариваю?
— А я откуда знаю? — пожал он, — Может, у тебя галюльки. Не зря же тебя сюда отправили.
Я прикусила губу. Страх сжал моё горло своими холодными, липкими от пота пальцами. Голова начала болеть.
— Я не плакал на её похоронах, когда меня спрашивали о ней, я отвечал спокойно. Меня же нет, как я могу грустить? Да и особо-то меня не трогали. Мы никому не нужны были. Это была школа для никому не нужных детей. Я не откликался на имя и фамилию. Я вообще удивлялся, откуда они взяли этого мальчика? Чего это они разговаривают с пустотой? Меня же нет.
Монотонный, будничный тон. Как будто рассказывает рецепт маринования огурцов.
— А я мертва. Я с самого начала была мертва. Наверное, я ещё больший мертвец, чем Марк.
Он взял меня за руки и вручил помятый цветок.
— А что за школа? Где она?
— Грин Хиллз. Коррекционная школа.
— Да, слышала о такой. Мать меня туда отдать хотела, когда меня едва не оставили на второй год.
— Не суйся туда. Знаешь, какой девиз этой школы? «Если мир не принимает меня, то я не принимаю мир. Если меня считают гадом, то я стану гадом». Изломанные игрушки ополчились против хозяев. Они как бродячие псы, израненные, грязные, повидавшие множество драк. И эти драки привили им кровожадность.
— Возможно, мы даже чем-то похожи,
— Не похожи. Ты мертва, а они агонизируют. Люди говорят, что здесь плохо. Но в Грин Хиллс ещё хуже.
— А что за девушка, которой ты дарил ветку?
— Она носила цветы на её могилу. А когда Февраль назвали шалавой и чокнутой, то та влезла в драку. Кстати, это одна из причин, по которой она попала сюда. Она из моей школы.
— Ты действительно считаешь, что тебя нет? Но ты говоришь. И рассказываешь. «Я», «меня», «моя».
— Я не считаю. Меня нет.
— Тогда с кем я разговариваю?
— Я не знаю! — заорал он, — Меня нет! Нет меня! Я исчез вместе с ней! Меня никогда не существовало, её никогда не существавало! Были мы! Двое! Сиамские близнецы, разоединенные ржавыми ножницами. Но теперь нас нет. А ты — мертвячка, разговаривающая сама с собой.
— В базе данных есть твои данные.
— Нет там никаких данных. Меня нет.
Он отбрал у меня цветок и, резко развернувшись, потопал по заросшему неухоженному загону заднего двора.
— Оставь его, у него деперсонализация, — я почувствовала мягкую теплую руку на своём плече и запах лаванды, — Это несчастный ребенок. Его отец сидит в тюрьме, мать употребляет наркотики и ненавидит сына, потому что его отец бросил её беременную. Хотя, они то сходятся, то расходятся. И мать считает, что виноват в этом сын, потому что он был незапланированным.
— Прямо как я.
— Он учится в коррекционной школе. Из-за травмы головы у него затруднения в обучении. В той школе такие же дети, как и он: дети преступников, наркоманов, алкоголиков. Беспризорники. Пропащие. Безнадёжные. Конченные. Каких только эпитетов я не наслушалась про них. А то, что это из-за родителей, которые обращались с детьми, как с мусором, никого не смущало. И то, что эти дети стали такими частично из-за того, что взрослые считали их сбродом, их тоже не волновало. Легко махнуть рукой на ребенка. Труднее вытащить его их этого омута.
— Не все дети хотят выкарабкиваться.
— Когда ты на самом дне, у тебя нет ни сил, ни надежды выбраться. И поэтому нужен кто-то, кто тебя вытянет. Кто-то, кто поверит в тебя. Так можно было бы предотвратить поломку множество жизней и множество преступлений.
— Вы очень наивная. Тот, кто рожден на дне, с него не выберется, ведь это его родная стихия. У змеи крылья не вырастут.
— Удачное, конечно, сравнение человека со змеёй. Именно из-за таких, как ты, люди и ломаются, озлобляются на весь мир.
— А из-за таких, как Вы, не наказывают преступников, жалеют их. Детство, болезнь… Не всегда человек становится плохим из-за давления внешней среды. Внутреннюю тьму не вырвешь из себя. Разве что вместе с мясом.
— Видимо, мы никогда не поймем друг друга. Ты настоишь на своём, а я на своём. Так что сделаем вид, будто этого разговора не было, и разойдёмся. Тебе на завтрак пора.
Я рассеянно глядела ей в след. Из-за лучей утреннего солнца казалось, будто вокруг её головы был нимб.
====== О заточении и новых секретах ======
— Ну что, тебе стало легче?
Том смотрит вниз, его руки сцеплены на коленях. Он нервно прикусывает губу.
Мне снится, как мы падаем пропасть. Только вдвоем. А внизу поджидает пламенная бесконечность. И сквозь бурю боли я слышу его голос, нашептывающий мне о любви.
— Я разобью твоё сердце на тысячу мелких осколков.
И он всегда равнодушен, всегда похож на мертвеца.
— Сгинем в холодном огне. Сожжем хрустальный мост. Открой своё сердце тайнам безграничной пустоты.
Иглы терзали меня. Тысячи, миллионы игл. Казалось, они были везде. Они даже пробирались сквозь сны.
— Ну да, мне стало легче. Кажется, лекарства помогают.
— Вот и отлично. Я могу придти через неделю?
Нет, ты не можешь. Ты напоминаешь мне о нём. Уходи, уйди, покинь мою жизнь. Стань лишь размытой фотографией, обрывком старых выцветших воспоминаний. Поди, поди прочь! У тебя такой же взгляд — наивный, доверяющий, любящий. Твои ласки как хлыст для меня. Нет, не улыбайся. Исчезни. Растворись, рассыпься на атомы.