Говорят, это место построено на костях. Говорят, тут незримые и неощутимые ходят среди живых, а ночью их можно увидеть, если особые отношения с Гранью. Кто-то уже пересек её, но оттуда он уже не вернется. А я медленно приближаюсь к тонкой черте, отделяющей Их от Нас. Хотя, Элли говорит, что я уже одна из них, иначе бы меня не поместили сюда.
Осень тут проходит тоскливо и уныло. Ночами в полых стенах слышно шуршание и скрябание. Сыростью наполнены палаты. На стенах ободраны обои, рассвет пробивается сквозь желтые шторы, а о стекло бьётся мошкара. И сад такой же: темно-зеленые заросли с блеклыми цветами, виляющие тропинки, вымощенные серым камнем, окурки, спрятанные среди кустов и скомканные записки, содержание которых разобрать невозможно. Иногда я заглядывала в окно наблюдательной палате и видела одно и то же: чистые белые стены, пол, потолок и постель, и Ворон, неподвижно лежащий сверху, скрестив руки на груди, с остекленевшим взглядом, устремленным к потолку.
Если снаружи толпа — пестрый многоликий и многоглазый зверь, то тут у всех одинаковая одежда и одинаковые потерянные выражения лиц. Единый организм, один разум на всех. Стая, не принимающая меня в свои обьятия. Так я и скиталась, ненужная, не являющаяся частью чего-то целого. Одинокая Кошка, гуляющая сама по себе. Днём всё тело медленно, размеренно, по расписанию: подъем, процедуры, завтрак, обед, полдник, ужин, отбой и снова, по второму кругу. А ночью всё оживало, все куда-то уходили, тени плясали на стенах и пустые коридоры наполнялись новыми звуками, шорохами, смешками, шепотками. И всё это проходило меня. Я была словно в коконе. Я медленно сходила с ума в одиночку, никем не замечаемая.
Я актриса, лицедейка. Одинокая черная кошка, гуляющая по трубам и заброшенным крышам. Единственный, кто сорвал мою маску, был единственный, кто не оставил после себя ничего, кроме пустоты.
В одну ночь я металась в бреду, каждый тик часов рвал меня на части. И тогда я услышала голос у изголовья кровати:
— Напиши письмо и положи его под старым дубом, растущим возле Клетки. И тогда оно дойдёт до адресата, даже если вас разделяют тысячелетия и миры.
В комнате никого не было. Лишь запахло весной и лавандой. Я не знала, женщина говорит или мужчина, взрослый или ребенок. Обладатель был слишком далеко. Там, докуда я не смогу добраться. Там, откуда нет возврата. За Гранью.
Сад дышал свежестью. Эхо сказок и историй о населенных мирах пронизывало воздух, голосов было так много, что я не могла услышать их. У окна, ведущего в Клетку, стояла Поступь, снова и снова улыбающаяся своему Ворону. Однажды они станут свободными. И тогда я проснусь и обнаружу пустую кровать рядом со мной. Быть может, ни я, ни врачи ни вспомнят её имени. Она уйдет, забрав с собой всё, даже саму вероятность её существования.
Я пишу на бумаге под ветвями старого дуба. Листья падают мне на волосы и плечи, лунный свет разливается по мокрой траве. И тишина сопутствует мне, ничто и никто не смеет её нарушить.
Ах, не люби меня, мой милый Друг,
Ведь я вампир и кровопийца,
Уйди неведомыми тропами, забрав и свет, и звук.
Ведь я лишь лицедейка и убийца.
Мне чувства чужды, о мальчик из ночных лесов,
Я пеленована ночною мглою,
У меня сто масок, сто голосов,
Но я побеждена одним тобою.
Твердила я тебе без устали, но ты не слушал:
Беги, глупец, как от потопа, от огня,
Я сокрушу тебя, разрушу твою душу.
Беги, беги ты от меня.
Ну, а тебе не важно, всё равно.
Ты вспыхиваешь и сгораешь,
Твердишь мне о любви сквозь бег часов
Пока я ухожу от чувств пожарищ.
Я в клочья разорву трепещущее сердце,
Хрусталю подобную сожру я душу,
Но лишь когда захлопывается дверца
О мальчик-лето, твой голос я всё время слышу.
И я кладу бумагу под корни дуба. И я знаю: письмо достигнет адресата. Сквозь время, сквозь пространство, сквозь пелену смерти. Слова настигнут его. Слова, что все эти годы так рвались нарушу, словно птицы в клетке.
Дуб шелестит, он готов поведать мне историю. И я с благодарностью слушаю её.
Когда-то оно было молодым цветущим деревцем. Соцветия его печально спускались к земле. И он слушал. Внимал каждому людскому слову в вечном своём молчании. На его ветви садились птицы, соловьи воспевали его красоту, а бабочки резвились около его ветвей. И уже тогда тут был дом, люди в белых халатах, поломанные дети. Его никто не замечал, ведь оно молчало, оно всегда молчало. И лишь девочка-весна с венком в седых волосах внимала его молчанию. Она знала истории, которые волны приносили на своих гребнях. Она была из безнадежных. Она тихо скончалась в клетке, о ней мало кто вспоминал, её имя теперь позабыли, лишь дуб хранит в себе её образ. В ту ночь, когда она умерла, распустились белые цветы, слишком белоснежные среди всей этой грязи. Белые, как и её волосы.
Я уснула в его корнях, убаюканная его историей. А ночью мне снится седая девочка. Она идет по лунной дорожке, уходит вверх по холму. Я иду за ней, но что-то мне мешает. Чьи-то руки вцепились мне в ноги и не дают уйти.
— Нет, так дело не пойдёт, — смеётся она, — Ты сначала избавься от цепей. И к тому же тебе рано к нам. Ты не одна из нас.
Я просыпаюсь утром в своей кровати. За окном моросит дождь. Чужачка, гонимая отовсюду. Так смешно и так обидно.
— И ты к ним бегаешь? — спрашивает Габриэль, — Беги отсюда, беги, не оглядываясь. Это место как болото. Оно затягивает.
Я не слушаю её. Иду завтракать.
А днём меня навещает Том. Мне невыносимо смотреть в его лицо. Мне хочется прогнать его, но он так смотрит на меня. Невыносимо. Его глазами можно вскрыть себе вены. Этими серыми, красивыми глазами.
— Я скучаю по нему. Я хочу к нему, — говорю я. Мой голос предательски дрожит, — Он так далеко. Так далеко.
— А я не вижу его даже во сне. Перед тем, как вы встретились, я видел его. И по его взгляду я понял: я потерял его. Совсем. Тогда он пришел попрощаться.
Смешно. Я бы предпочла его участь.
— Когда его хоронили, я понял, что остался один. Как в тот раз.
— Родители…
— Нет у меня родителей. Только люди, слишком занятые работой. Я одинок. Я наедине с этим миром. И даже ты всегда была далека от меня, только я не желал это признавать. Я жил в иллюзиях, но уход Марка разрушил их.
— А ты бы хотел снова жить в иллюзиях?
— Я не знаю.
Он проводит пальцем по моей щеке. Гладит мои волосы. Я вскакиваю, опрокидываю стул. Привлекаю внимание санитаров. Они его уводят, меня зовёт психиатр. Снова допрос, снова таблетки. Надоело.
====== Об угасании, открытых дверях и смелости ======
Незримый призрак питается снами. Однажды он уйдёт, и после него ничего не останется. А пока — дери, дери когтями моё сердце. Напоминай, что оно у меня ещё есть. Шепчи мне чёрные баллады, чтобы я не захлебнулась от тишины, обступившей меня.
Настигло ли письмо адресата? Тогда, той ночью мне казалось, что мне стало легче. Но я ошиблась. Стало только хуже. Теперь лицо Марка было обезображено, ухмыляющееся мерзкое чудовище смотрело на меня из зеркала. Я потеряла счет дням, отвечала на вопросы врачей машинально, лекарства, пока никто не видел, смывала в унитаз. И чувствовала, как я таяла, словно ледяная статуя, сгорала, как вампир на солнце. В минуты наибольшего моего отчаяния бес хохотал, как безумный. У него были глаза Тома — в них так же было невыносимо смотреть.
Забавно, что Элли становилась всё более радостной, хотя угасала, как я. Только угасала она по-другому: светло, тихо, как последний солнечный лучик, как лунный свет, как утренняя звезда. Иногда она казалась мне совсем прозрачной, и я боялась, что если дотронусь до неё, то схвачу воздух.
— Не боишься? — спросила я.