— Вы ещё встретитесь. Не сейчас, так через тысячу лет. А когда встретитесь, и вечность разлуки покажется незначительным мигом.
— А что это за место?
Я оглянулась. Мы стояли перед кораблем, уходящим в бесконечный океан, и из его многочисленных окон шел желтый свет. На самом нижнем окне я увидела обшарпанную комнату, громадный циферблат, черную кошку, сидящую на подоконнике, дымящуюся кружку рядом с ней и двоих, глядящих друг на друга. Каждый предмет я видела отчетливо, а вот облики влюбленных были расплывчаты и неясны, как… тени? А всё потому, что для них весь мир был таким размытым и ненастоящим. А вот они двое — ещё как. Как знакомо. Как больно. Я отвернулась.
— А ты еще не догадалась? Наш карманный мир. А точнее, только прихожая.
— Ничего не понимаю.
— Грань не может решить, Иная ты или нет.
— Так пусть решит.
— Нет. Это можешь сделать только ты.
Я вновь посмотрела на корабль. Кажется, он готов к отплытию. Гудок. Громкий, но терпимо. Я не вижу пассажиров и не слышу их голосов, но знаю, что если я взойду на борт, то пойму, что корабль полон людей.
— Решай. Прямо сейчас ты можешь отплыть навсегда. Я буду стоять на берегу и махать платочком. Белым. Непременно белым. Прямом как жена моряка.
Вот он, стоит, родимый, манит своими огнями. Блестит. Качается на волнах. Уютный. Теплый. Все, что мне нужно — сделать шаг. И ещё. И ещё. Совсем чуть-чуть… И я увижу, как заснеженный берег отдаляется от меня. Я уплыву в прошлую весну. На корабле, полном огней, тепла и бешеных плясок. Звезды будут моими проводниками, дельфины — спутниками, волны — колыбелью. А вдали серый кардинал самолично будет размахивать белым платком. Пока не исчезнет в холодном тумане.
— Иногда Грань нас забирает. Это случается в начале самой холодной зимы, в самую длинную ночь.
— Я…
Вот, прямо сейчас, этой длинной зимней ночью, я ступлю на борт и уплыву. Прямо сейчас я уйду навсегда. Без возврата. Мосты сгорят дотла, тропинки зарастут, перевал обрушится. Лишь пепел и пыль будут лететь из-под моих мелькающих ног. Прямо сейчас — стоит лишь сказать «да». Нет возврата. Навсегда.
Хочу ли я?
Могу ли я?
Должна ли я?
Черные глаза Королевы лукаво сощурились. Внезапно я нашла их неуместными на фоне ослепительной седины и бледности.
— На твоем месте я бы взяла билет.
Я услышала, как кто-то кличет меня по имени. Нет, не Сандра. Кошка. Я оглядываюсь. Из окна свесилась незнакомая мне кудрявая девочка. На ней лавровый венок. Она машет мне рукой.
— Эй, Кошка! Ты идешь? Встретимся на границе моря и суши. Я расскажу тебе, куда улетают фонари. Я узнала! Ах, как чудесно! Только не касайся меня. Тени нельзя касаться.
Теперь я всё вспомнила. и Поступь, и Ворона. И ржавую клетку, и клочок неба, и храпящую Белку. Я всё вспомнила. Ночные разговоры и музу вечной весны.
— Поступь никогда не отличалась рассудительностью, — усмехнулась Королева, — Сначала делает, потом думает. Ох уж эти музы! Даже став Тенью, ума не набралась. Неудивительно, что Ворон к ней прилип, — она подмигнула мне, — Скорее, спеши, скоро корабль отправляется. Там все твои друзья.
Я недоверчиво на неё посмотрела.
— Ладно, ты меня поймала, не все. Но многие уже заняли свои каюты, — она улыбнулась, как Джоконда, — Неприлично заставлять кого-то ждать. Тем более Грань.
Я стояла на перепутье. По левую руку — огни, едва слышные голоса, Грань, приветствующая меня, до смерти влюбленные Тени, Несуществующий, нашедший свою Февраль и возрождение, Вечность, вырвавшийся из когтей болезни, живой, как никогда, мальчик с зелеными волосами и наконец прокрашенными корнями. По правую — холодная пустыня и резвящиеся колючие ветры. И всё же…
— Ну нет, так нет. Прощай! Больше мы не увидимся.
Холодное зимнее солнце светило мне прямо в лицо. Довольная Сари играла на укулеле и горланила дурным голосом какие-то странные частушки. Клэр трясла бубенцами и старательно выплясывала. Шляпа опять с неё не спадала. Приклеила она её, что ли?
— Странный сон мне снился, — пробормотала я, стараясь собрать все его осколки. Не получилось. Они таяли прямо у меня в руках.
— Все сны странные, — многозначительно заметила Сара, — А твои особенно. То тебе улетающие фонари снятся, то массовое самоубийство бедуинов.
— Чегооооо? — округлила глаза Клэр и сложила губы в букву «о».
— Ну, бедуины топятся. Прут в океан и в ус не дуют, — хмыкнула Сара.
— А они у них есть? — восхищенно спросила Клэр.
— Что есть?
— Усы.
— Я откуда знаю? — передернула я плечами, — По-моему, они вообще были безликими.
— Я бы объяснила тебе, что значит этот сон, но сейчас светло, светит солнышко, и из столовой пахнет паштетом, — Клэр облизнулась, — Обожаю мясо!
— Сара, тебя выписали? — спросила я.
— Ну да, — кивнула Сара, — Только что. Отстрелялась, так сказать. Остальные мучаются.
Поступь? Ворон? Что за странные имена… В той палате было лишь двое. Мальчик, рисующий половые органы, по ночам превращающийся в мудреца? Не знаю такого. Приснились они мне, что ли? Да, в последнее время мне снились странные сны. Сны, сплавленные с реальностью. Мастерски вплетающиеся в неё. Словно узоры ковра. Смешно? Я и смеюсь. Только грустно. Грустный и безудержный смех.
Мальчик, которого не существует? Не знаю я его. И Февраль его тоже не знаю. Порой мне снилась сухая ветка у изголовья кровати. Неужели это он подкладывал? Но я не слышала его шагов, хоть и не спала по ночам очень часто.
Воспоминания рассыпаются, как песок, и я не могу их удержать. Куда же вы? Куда летите? куда путь держите? Почему меня покидаете? Что со мной будет, когда меня покинет последнее из вас?
Быть может, я исчезну. Кто я без воспоминаний? Оболочка, которая пьет холодное кофе и ест сухой хлеб. Чистый лист. Так ведь? Или не так? Я уже ничего не знаю.
Какая-то Грань… Грань чего? Кто такие Тени и почему их нельзя касаться? Кто такие Знающие? Чего они знают? Всё? Но ведь это невозможно. Иные? Кто Иные? Они Иные? И почему же они Иные?
В больнице всегда было так пусто? Холодные коридоры, тихие голоса, негромкий смех. У мозаики потерялось несколько паззлов. Я ползала везде, куда могла залезть, но не могла найти не один, потому что даже не знала, как они выглядят. Жюли сидела в одиночестве. Она всегда была такой грустной? Тощий очкарик всегда был таким одиноким и потерянным?
Серый свет. И белый цвет. Только эти цвета я вижу. Больше никаких. Это цвета грусти. Цвета пустоты.
О! Я знаю, что делать.
Вырваться.
ПРОЧЬПРОЧЬПРОЧЬПРОЧЬПРОЧЬПРОЧЬ
— О’Кей, я тебя поняла, — психиатр выставила руки ладонями вперед в знак того, что сдается, — Совсем недолго тебе осталось мучиться. А именно три дня.
— Мне плохо здесь. Я умираю. Я хочу плакать. Мне грустно.
— Я понимаю. Это больно. Остается надеяться, что всё будет хорошо. За зимой ведь следует весна, не так ли?
— Да. Скоро весна. Ненавижу весну.
— А лето?
— Ненавижу.
— А осень?
— Ненавижу.
— А зиму?
— Ненавижу.
— А Марка?
— И Марка ненавижу. За то, что он умер.
— Людям свойственно умирать.
— Пусть не умирает. Мне он нужен. Прямо сейчас.
— Сандра, ты ведь прекрасно знаешь, что это невозможно.
— Он мне нужен. Немедленно. Я хочу его сюда.
— Сандра.
— Я хочу его. Я хочу его увидеть, услышать, почувствовать. Ненавижу его. Почему он умер? Ведь я его так люблю.
— Сандра!!!
— Я ЛЮБЛЮ ЕГО, КАК ВЫ ЭТО НЕ ПОНИМАЕТЕ?!
Истерика. Всё размыто. Валерьянка. Чай. Ещё чай. Ещё. Ещё. И плюшевая игрушка. Маленькая. Бурая. Мишка. С обкусанным ухом. Пахнет куревом и бензином. Я прижала его к себе. И снова разревелась. Я дура. Самая последняя дура.
— Скучаешь?
— Да.
— Хочешь, стих про ворона почитаю?
— Эдгар Алан По?