С наградами «интернационалисту» (так он писал в графе «национальность» в листке по учёту кадров) Я.М. Морозу везло.
В послужном списке числились: золотые часы, браунинг, знак почётного чекиста, два ордена Красного Знамени, маузер.
На посту начальника лагеря Я.М. Мороз пробыл семь лет. В августе 1938 года по приказу бывшего сослуживца по азербайджанской ЧК Л.П. Берии его сняли с должности. В 1940 году Военной Коллегией Верховного суда СССР был приговорён к высшей мере наказания. Посмертно реабилитирован.
Я. Мороз безошибочно оценил общеполитическую ситуацию и умело подыгрывал настроениям руководства. В недрах НКВД уже готовился секретный приказ Ежова: обязать начальников мест лишения свободы подвергнуть расстрелу тех заключённых, которые «ведут активную антисоветскую, подрывную и прочую преступную деятельность в данное время».
Между тем июль 1937 года оказался для ГУЛАГа знаменательной вехой. Точка в очередной главе его летописи была поставлена с пуском канала Москва — Волга и массовым освобождением заключённых. Газеты с публикациями об этих событиях ходили в лагерях из рук в руки, зачитывались до дыр, вызывали горячие споры. Больше всего поражал масштаб объявленной амнистии. В Ухтопечлаге по прикидкам тех, кому довелось также принимать участие в этой грандиозной стройке, выходило, что льгота была распространена на 50–60 % отбывавших наказание. Наиболее горячо событие обсуждалось среди политических и «бытовиков». Небывалый интерес к этому подогревался предстоящим юбилеем — двадцатой годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции. Всех, кроме, пожалуй, матёрых урок, для которых тюрьма была родным домом, будоражили слухи, почерпнутые из переписки, этапных новостей. Особым вниманием пользовались старые «тюремные сидельцы», не только помнившие грандиозную амнистию 1927 года, но и попавшие под неё. Чтобы почерпнуть побольше информации, рассказчиков всячески ублажали: предлагали хороший табак и папиросы, заваривали чифир, начинавший робко входить в моду, угощали присланной из дома снедью, баловали дорогими конфетами и т. п. Таких хотели слушать хоть десяток раз, и потому разговоры об амнистии велись в перекурах на работе, в бараках после отбоя и до него. Объявленная амнистия и награждение орденом В.И. Ленина наркома Н.И. Ежова связывались воедино, и это ещё больше укрепляло у многих веру в ближайшее освобождение.
Уголовники-рецидивисты только посмеивались, наблюдая за этой мирской суетой, за бесконечными разговорами на одну и ту же тему и рекомендовали «сменить пластинку», чтобы к ноябрьским праздникам не заиграть её окончательно. Амнистию они рассматривали как краткосрочный отпуск с материка за казённый счёт, да к тому же связанный с массой неудобств: забитые пассажирские вагоны, вокзальная толчея, риск, связанный с походом «на дело», нервотрёпка с уголовкой, следственные камеры, суд, пересылки, этапы и всё это ради того, чтобы вновь оказаться на материке. В жизни их интересовали деньги, шмотки, карты, спиртное, женщины — то, что в условиях существовавших в ту пору порядков в лагерях воровские авторитеты всегда имели. Что касается реализации желания «отдохнуть» от лагеря на свободе, то каждый решал проблему индивидуально, а побег являлся не чем иным, как персональной «амнистией».
Одним словом, над разбросанными по необъятным просторам страны лагерями витал дух возможной близкой свободы, и никто не мог предположить, что вторая половина июля откроет новую расстрельную страницу в истории ГУЛАГа. Перемешается кровь осуждённых тройками по составу контрреволюционных преступлений с кровью матёрых уголовников, просто бандитов, отказчиков от работы, беглецов и др. Диктатура пролетариата в лице Ежова и Бермана загонит в общую могилу и социально близких ей по происхождению, но не поддавшихся «перековке», и идеологических противников, усомнившихся в верности избранного руководством партии и страны курса к «светлому будущему». Скованные одной судьбой, навеки вместе останутся лежать под земляным одеялом действительно виновные и совершенно невинные. Тут уж ничего не поделать: других вариантов тройки не знали. Стоило только попасть под объявленный приказ, и иная санкция, кроме приговора к высшей мере, не предусматривалась.
Уже в первых числах августа поползли по лагерным пунктам тревожные слухи о каком-то полученном сверхсекретном приказе, судя по тому, как засуетились сотрудники аппаратов третьих отделов и охрана, не сулившие ничего хорошего. Все попытки выяснять суть приказа через домработниц, шофёров, возивших начальство, уборщиков служебных помещений, дневальных, рассыльных и других не увенчались успехом. Лагерной «контрразведке» с высокой степенью достоверности удалось только установить, что содержание документа известно начальнику третьего отдела, начальнику лагеря и начальнику охраны. Большего добиться не удалось, и от того необъяснимая тревога зависла над каждым из бараков. Недоступность информации порождала стремление овладеть ею во что бы то ни стало. Контрразведывательные силы и политических, и уголовников нацеливались на поиски заслуживающей внимания информации, способной хотя бы косвенно приблизиться к искомой истине.