За общей трапезой обсуждали возникавшие при оформлении документов проблемы, обменивались репликами, подбрасывали друг другу каверзные вопросы и сообща пытались найти ответы. По-доброму жалели состав лагерного суда и прикидывали, сколько времени придётся заседать, чтобы рассмотреть все будущие дела. Как гром среди ясного неба всех поразила шифровка, поступившая из Москвы. Чего-чего, а та-кого поворота никто не ожидал. Текст её гласил: «Дела по обвинению заключённых, подпадающих под приказ № 00409, находящихся в процессе рассмотрения в третьем отделе лагеря, передавать не в лагерный суд, а в спецтройки вместе со справками».
Теперь становилось ясным, почему все дела направлялись в «тройку», а не в суд. Этим исключалась возможность апелляции, и к тому же не было необходимости вызывать на заседание ни подсудимых, ни свидетелей. Только через такой конвейер можно было пропускать за один день по две с лишним сотни человек. Материалы на «тройке» докладывались представителем третьего отдела лагеря. Формулировки обвинений не отличались разнообразием. Рассмотрение каждого дела длилось несколько минут, приговор всегда был одинаков… Судьба человека вмещалась в 6–8 строк протокола:
«Слушали
Дело № 1607 — III отдела Ухтопечлага НКВД по обвинению Выгона Арона Мееровича 1907 года рождения, судимого два раза по cm. 58–11 на три и по ст. 58–10 на 5 лет, обвиняемого в том, что, отбывая наказание в лагере, систематически занимался к-p агитацией против политики ВКП(б) и Советского правительства.
Постановили
Выгона Арона Мееровича расстрелять. Дело сдать в архив».
Пока оперативники третьего отдела переводили чистые листы бумаги на справки по существу «преступления» заключённых, лагерь начали сотрясать преобразования. Дел хватало всему аппарату лагеря, но больше всего хлопот появилось у военизированной охраны и производственного отдела. В срочном порядке предстояло законвоировать ряд категорий осуждённых. Если учитывать, что больше половины лагеря до того содержалось на положении расконвоированных, то масштабы предстоящей работы просто пугали руководство лагеря, понимавшее, что нужное количество колючей проволоки от наркомовской директивы не отмотаешь. Не принять мер, хотя бы формально свидетельствующих о стремлении точно выполнить указание, также было нельзя. По прикидке выходило, что штаты управления, отделений, а также основных строительных объектов останутся укомплектованными на 25–30 процентов. Одним словом, было от чего хвататься за голову руководству. С охраной тоже проблема. Откуда набрать людей? На поставленный вопрос руководство охраны ГУЛАГа предлагало изыскивать резервы на месте. Выход один — увеличивать самоохрану из числа осуждённых. Не успели развернуть работу в этом направлении — новая директива. Она значительно сужала круг заключённых, выполнявших определённые должностные обязанности. Впредь на них запрещалось назначать осуждённых по всем пунктам ст. 58: за бандитизм, хищение социалистической собственности, половые преступления, разбой, спекуляцию, а также отнесённых к социально опасному и социально вредному элементу, бывших белогвардейцев, членов антисоветских политических партий и групп, бывших кулаков, сектантов, иностранных подданных, имеющих две и более судимости. А тут, в лагере, куда ни кинь взгляд, кругом они, те самые, которых — нельзя.
Тем временем в третий отдел лагеря начали поступать протоколы спецтройки Архангельского УНКВД с перечислением фамилий осуждённых, подлежавших расстрелу. Они тут же переадресовывались по на значению в Новую Ухтарку или Воркуту. Обычно соответствующее распоряжение подписывал начальник отдела Черноиванов. Вот одно из распоряжений: «Старшему инструктору по политработе при военизированной охране Ухтопечлага НКВД т. Вайдину. Предлагаю немедленно привести в исполнение приговор (расстрелять) над осуждёнными тройкой УНКВД по Архангельской области. Протокол № 33 от 20 ноября 1937 года — 20 человек».
Как только лагерные оперативники заканчивали подготовку материалов на очередную группу заключённых, их первоначально этапировали на лагерный пункт Тобысь, находившийся в десяти километрах от лагерного пункта Новая Ухтарка. Охране не хотелось возиться в условиях наступавшей зимы с маленькими партиями заключённых. Когда набиралось 40–60 человек, отправлялись в путь. Перед выходом всех тщательно обыскивали. Добраться в самый отдалённый лагерный пункт Новая Ухтарка можно было только пешком или верхом. В зависимости от крепости мороза конвойные шли в полушубках или надевали поверх их ещё бараньи тулупы. Осуждённые надевали на себя всё, что только могло согревать, закутываясь в принадлежавшие им одеяла. Живописная группа напоминала персонажей небезызвестной картины: отступление армии Наполеона из Москвы. В одной из таких групп отмеривал, ещё не зная этого, свои последние километры по заснеженной земле Выгон — вдалеке от того места, где он родился. Корил себя последними словами за неосторожность. Последнее время на лагпункте ложились спать с одной мыслью: возьмут или пронесёт. Когда начали у вахты лагпункта вывешивать списки расстрелянных, дёрнуло его с наступлением темноты снимать их. Однажды днём ничего не подозревавшего Выгона пригласили зайти в кабинет оперуполномоченного. В лагерной жизни дело обыденное. Первый вопрос, заданный оперуполномоченным: «Где список расстрелянных, который ты снял вчера?» И больше Выгона никто на лагпункте не видел.