Филипп ждал, что вот-вот гикнут его товарищи или раздастся выстрел. Сердце его билось от волнения, лицо горело, и он с замиранием всматривался в густые сумерки летней ночи, тревожно и внимательно вслушивался в каждый шорох и звук.
— Мочи нет, чего они так долго? — думал он, изнывая в ожидании.
Но вот где-то в темноте раздался пронзительный свист, а потом гиканье будто целого десятка могучих глоток… Дружный, раскатистый топот множества лошадиных ног загремел и разбудил всю окрестность. Топот приближался к Филиппу. Тогда он, сложив ладони в трубку и приложив к губам, завыл, как стая голодных волков. Протяжный, тоскующий, голодный вой так и хватал за сердце.
Лошади шарахнулись назад, и вслед за ними поскакал Филипп, не прекращая своей музыки и даже разнообразя ее дрожанием. Переливающиеся и тоскливые рулады разносились в ночном воздухе и замирали где-то вдали.
В ауле поднялся тревожный крик и гам, выскочили собаки с яростным лаем, но табун и казаки были уже далеко. Топот рос, ширился и оглашал всю степь. Несколько косяков отбилось в сторону, но главная часть бешено неслась в Астраханскую сторону. Казаки наши направили табун к Астрахани, потому что она была ближайшим к Куме торговым пунктом, где всякого рода добычу можно было немедленно сбыть с рук; там же можно было накупить и всевозможных предметов щегольства: разных восточных товаров и нарядов, персидских шалей, дорогого оружие, седел с набором — всего, чем можно бы было потом щегольнуть и хвастнуть в станице.
На третий день к вечеру казаки были уже в Астрахани, а на утро черкесский табун принадлежал уже персиянину барышнику: казаки продали лошадей, не торгуясь, по 6 рублей за голову и разделили между собой по 94 рубля. Филипп сейчас же купил себе малинового цвета черкеску, киндячные желтые шаровары, тонкую белую рубаху с золотым галуном и полушелковый голубой кушак, а мамушке желтозеленый шелковый халат «ходить на моленье».
Два дня покутили, больше все под счет Никиты Белоуса (Филипп благоразумно приберегал денежки). На третий день Белоус и Филипп собрались ехать домой. Багор «отломился», запил и загулял напропалую, и они никак не могли уговорить его ехать домой.
— Эх, жаль мальчишку, все пропьет! — тужил вслух Никита, когда они с Филиппом уже выехали в степь.
— Уж дюже отважный парень, — сказал назидательно Филипп.
— У-у, бедовый!.. А славный казачек, просто картинка… что голос, что волос… Жаль, деньги все пропьет, дома бы годились…
— А зря все пропустит, — продолжал в том же тоне Филипп, — уж, по моему, погулять, так погулять в станице, по крайности люди поглядят, а то с бурлаками — велика корысть!.. Лошадь уведут…
Белоус недовольно кряхтел, но потом достал из-за седла флягу с вином, выпил и повеселел.
— На-на, потяни, — предложил он своему спутнику. Филипп с готовностью, но не теряя достоинства, приложился к фляге и почувствовал, что степь стала глядеть веселей… На другой день, к вечеру уже, они переехали Ергени и почувствовали себя почти дома. Белоус заиграл песню, Филипп октавой стал подтягивать ему; ехали они шагом.
Но оглянулся случайно Филипп назад и вскрикнул:
— Дядюшка, уходи!.. Калмыки!..
Белоус поглядел назад: около десятка пик мелькали из травы версты с полторы позади.
— Дрянь дело! Ну-ка, Филипушка, тронем!.. Они ударили плетьми лошадей и понеслись.
— Тут зараз вот за этим кургашком, верстах в трех, перелесок есть — я место знаю… — кричал на скаку Никита… — Кабы нам добраться туда, не взяли бы нас дьявольские калмыки… Ну-ка, ну-ка, Филипушка, нажарь!
Филипп читал про себя «Живый в помощи Вышняго» и еще два раза огрел плетью буланого, который не поспевал за Белоусовым киргизским иноходцем.
— Эх, чижало у тебя накладено… бросил бы!.. — оглядываясь, кричал Белоус.
Покупки Филиппа, притороченные к седлу, действительно порядочно затрудняли лошадь, но Филиппу было жалко бросить их, как советовал Белоус. Он долго колебался, послушать старика, или нет, и не послушал, а вместо того с обеих сторон отвесил буланому по удару нагайкой и поравнялся с Белоусом.
— Там в бараке тропочка есть одна: ежели нападем на нее, не найдут нас в тернах калмыки!.. — кричал между тем Белоус, пригибаясь к луке.