На передних стругах уже кряхтели раненые.
Стреляли и казаки.
Сближались.
Наконец Куземка Злычой изловчился и метнул на расшиву веревку с крюком.
Рывок
и атаманова каторга у цели.
С криком, гаем бросились на приступ. Кто взбирался по рулю, кто по горбам товарищей.
Расшиву завернуло, паруса заполоскали.
Подлетели остальные струги.
– Сарынь!
– Шары на палы!
– Дери, царапай!
– Шарила!..
Купец Лучинников в длинной холщовой рубахе, с непокрытой головой метался меж людей и вздымал над собой икону.
– Выручай, отцы святители!.. Не поддавайся, ребята! Держись дружно!..
Лезли, матерились.
Есаул Евсюга свергнулся в воду с разрубленной головой.
Отсеченная топором лапа Берсеня осталась на борту расшивы, а сам он свалился за есаулом.
Стонал, зажимая на груди стреляную рану, Бубенец.
Опрокинулся один струг.
Но распаленные яростью казаки уже вломились на палубу и схватились врукопашную.
Взмах
и удар
брань
и стон.
Расшива была взята и разграблена, защитники ее перебиты... Медленно поплыла расшива по воде, завертываясь в полотнища пламени и в клубы смолистого дыма. На высокой мачте раскачивался удавленный купец, над купцом поскрипывал и бойко вертелся жестяный ветряной колдунчик. [49/50]
11
Катилась Волга – торговая дорога стародавняя, голодной отваги приман да дикой песни разлив.
Нагие, подмытые скалы нависали над быстриною, как недодуманные думы.
На суводях воду вертело котлом... Вода несла, вода рвала.
Леса темны, берега немы.
Ярмак шагнул в будару, будара качнулась и осела. Есаул Осташка оттолкнулся от берега, разобрал весла.
Всю ночь плыли, как и подобает, молча.
Луна метала во всю ширь реки маслянистые блики, стлалась над Волгой живая тишина: нет-нет да и плеснет рыбина, взлает лисица, ухнет сыч на болоте.
Река дышала спокойно, скрипел кочеток весельный, и где-то далеко-далеко кигикал лебедь.
Атаман, на корме сидя, обмахивался от комара веткою. Предвещая близкий рассвет, Волга закурилась туманом. Луна уползла в засаду. Низко над водой, свистя крылом, пронеслась стайка чирков.
– Ударь! – кратко приказал Ярмак, направляя лодку к серевшему в тумане яру.
Осташка несколькими сильными гребками достиг берега, выпрыгнул, подернул лодку и бросил через топкое место слегу.
Ярмак прошел по слеге, не замарав сапога, оставил есаула в талах, а сам, осторожно разгребая сонные кусты, полез на кручу.
Стан спал.
На разостланных одежинах, на рогожах и так просто на песке валялись люди, разбросав ноги босые и ноги, обутые в лапти из ивовых прутьев и в сочни из кожи дикого кабана.
Сонный кашевар заваривал кулагу в подвешенном на железную цепь артельном котле; котел был столь велик, что в нем можно было сразу целого быка сварить. Два кухаря, кашеваровы подручники, долго перекорялись, кому первому идти за водой в родник, потом стали биться на спор – ложками по лбам. С десяток перекололи, но так друг друга и не переспорили. Кашевар плеснул на них варом, и они, схватив бадейки, побежали к роднику.
Ярмак выступил из прикрытия и крикнул:
– Здорово зоревали!
Кашевар с перепугу упустил в котел мутовку и пересмякшим голосом ответил:
– Слава царице небесной...
– Мир на стану!
– Мир.
Громкий окрик многих разбудил.
Из-под овчин и сермяг высовывались всклокоченные головы, заспанные глаза пялились на гостя. [50/51]
– Чьих родов, каких городов?
– Чего тута стоите?– спросил Ярмак.
– Стоим.
– А чего стоите?
– Атаману ведомо, – ответили хором.
– Где ж ваш атаман?
Ему указали на полотняный, раздернутый под дубом шатер.
Ярмак подошел к шатру и, сложив кулаки трубой, загукал филином.