Кучум, мало с костей мясо окроша, раздавал мослы князьям, мурзам и вождям племен, что с женами и детьми и со всеми родичами своими вились около его юрты, как комары весной.
– Рад вам, – зорко приглядывался он к гостям. – Звал вас с народом, вы пришли. Опасался казаков, а ныне они мне не страшны.
– И мы рады, – прохрипел, чуть ворочая осоловелыми глазами, остяцкий князек Алачей. – Ты богат, мы сильны. Ты нас кормишь, мы за тебя выйдем воевать. Ты всем нам чего-нибудь подаришь, мы после войны с песнями разбредемся по своим кочевьям и становищам и долго будем вспоминать тебя сладкими речами.
– Повоюете казаков, так никаких подарков не пожалею.
– Да не будет, хан, гнило слово и мутна память твоя!
– Я на своем слове тверд. Не за тем вас сюда созвал, чтоб мазать ваши уста жиром. Много дам подарков... До народов слово [129/130] мое донесите. А пока – ешьте, ешьте, до того, чтобы из горла наружу торчало.
– Мы... Ык! – Алачей отрыгнул неразжеванную, вывалянную в шерсти баранью почку.
Кругом сыто засмеялись.
Алачей спрятал почку в широкий рукав и досказал:
– Мы насытились и готовы нападать и стрелять, колоть и тяпать.
Кучум:
– Выждем вестей... Послан мною в тобольские места на высмотры Маметкул с уланами. Русские, слышно, сидят в беде – собак своих последних съели, лыко с голоду сосут... Выждем добрых вестей и согласно ударим на казаков.
Вожди и князцы, мурзы и военачальники подобно гусакам загагакали:
– Ударим.
– Горе чужеядцам!
– Они бараны, мы волки, – умнём.
– Не будем щадить!
– Навечно падем мы им в память.
– Стрелы моих воинов отравлены гнилым жиром, – осклабился и торжествующе посмотрел кругом зобатый вождь идоломольцев Васюган. – Зверь от той стрелы скоро умирает.
– А у меня, – князец Самар всем дал пощупать шапку, – сюда зашита кость мертвого отца: будет удача.
– Окружим казаков и и-и-и-и-и-и-и!.. Не найдут норы, куда бы спрятаться от наших стрел и топоров.
– Убитых скормим собакам.
– С нами боги.
– Война! Война!
– Пьем, едим...
Алтайский старый князь, Тулай, женатый на дочери Кучума, сидел бок о бок с тестем и нашептывал ему на ухо:
– Не спустуль та выхваль, хан? Не погнулись бы суесловы на труса? Затверди ихнюю похвальбу клятвою. Свяжи их шертью, как веревкой. – Из кости точеной чашкой черпал Тулай кумыс и медленно тянул сквозь зубы. Сафьяновые, с кисточками на голенищах, сапоги его были расшиты цветными шелками и украшены серебряными поделками, подобными коготкам белки. В перстне князя крупный рубин горел, как глаз разъяренного тигра. – Не дайся обману, хан. В бою пусти их вперед, да секутся с казаками.
– Пущу вперед, – согласно повторил Кучум, – да секутся с казаками. Мусульман у меня мало, буду беречь.
– А те, что побегут с поля, убоясь русского огня, – те будут натыкаться на наши пики. [130/131]
– Иншалла!
Кучум встал и обратился ко всем:
- О храбрачи! Веселят меня смелые речи. Да отведают казаки силу руки и твердость копий ваших. Посшибайте с них головы под копыта коней и оленей, втопчите их тела в землю! Вы – моя радость и утешение. С вами, молодыми, я и сам молодею. Хочу видеть народы, слушать песни, зреть игрища и пляски.
– Айда, хан, с нами!
– Покажем тебе свои станы, оленей и собак... Луки и топоры, щиты и копья...
– Подивишься на ловкачей и силачей наших.
Кучум вышел из юрты. Табунщик подвел ему арабскую, сказочной красоты, гнедую кобылу. Хан с юношеской легкостью вскочил в седло и тронул шагом. У стремени его, как тени, шли князья, мурзы и вожди племен с женами, детьми и родичами своими. И кто бы ни попался на дороге, всяк повертывал и шел или ехал вослед хану, как того требовал обычай.
Наплывал вечер, над темными тяжелыми лесами сиял и пламенел ликующий закат. Червонным жаром отливали прямые, как мечи, сосны. Далеко по степи стлался горький дым костров, коней ржанье, разноязычный говор, слитный гул торжества.