Дружная закипела работа: кто принялся вычерпывать из струга воду, кто прочищал от порохового нагара запал, ввертывали в пистоли новые кремни, точили шашки и ножи, рубили свинец. Есаулы подсчитывали и разводили по стругам людей, раздавали запасное оружие, досыпали кожаные гаманки порохом. Каждый получил по последней горсти плесневелых толченых сухарей и по ложке горячего пареного овса в полу кафтана. Одни бежали к попу исповедоваться, другие – к колдуну заговариваться, а иной, по простоте сердца, приставив к пеньку складную икону, стукал в землю лбом и приговаривал: «Пресвятая пречистая богоматерь и вы, угодники, напустите на меня смелость, не велите лечь костьми в проклятой басурманской стороне». Багровое подымалось над тайгою солнце, налетный ветришка взвихривал по гладкой воде ершей, на стрежне разгуливалась волна...
Лихой пушкарь Мирошка ворчал, взирая хмуро на свинцовую волну:
– Будет стругам колтыханье. Как тут некрещеного выцелить да стрелить? Слезы!..
Разобрались по стругам.
Застучали раскидываемые по гнездам весла.
Ярмака клич:
– Яртаульные, пошел на взлёт!
Головным побежал яртаульный челн, за ним – атаманова каторга с медной пушкой на носу, а за каторгой, раскачиваясь на крутой волне, ухлестывали в двух сотнях струги и стружки, насады и будары, лодки плавные и лодки кладные.
По каравану перелетывал разбойный посвист и заказное словцо:
– Ша-ри-ла-а-а...
Плыли.
Берегом пылила конная полусотня Брязги, прикрывая дружину от внезапного нападения.
По венцу Чувашиевой горы мотались одиночные всадники. Да еще доносилось коней татарских ржание и надсадный лай псов.
Плыли.
– Ша-ри-ла-а-а-а!...
С яртаульного челна зык:
– Орда-а-а!..
Степь – насколько глаза хватало – была залита войском сибирским. Двигались толпы пеших, заткнув для ловкости за пояс полы наваченных халатов и овчинных полушубков. Ехали на арбах, верхами на оленях и верблюдах. Скакали, джигитуя, конные уланы. Под солнцем вспыхивали концы копий и чешуя [139/140] панцирей. Главные силы кучились под Чувашиевой горой, опоясанной понизу насыпным валом и засекою.
Сибирцы, утвердившись на своих местах, стали высылать навстречу казакам задирщиков, кои на быстрых конях подлетали совсем близко и, выметав стрелы, гнали обратно.
Казаки из полусотни Брязги вступали с теми охотниками в словесную брань да мало-помалу от слов переходили к делу, размениваясь за стрелу пистольной пулею, а кое-где уже начали заигрывать и врукопашную, сшибаясь шашками.
На бойком иноходце прямо на казаков несся пастух Садык и, воздев над собой пустые руки, озорно кричал:
– Моя твоя!.. Атма, казак, кынама! (Не стреляй, не бей меня.)
«Сдается», – сообразил Брязга и, отделившись от полусотни, наметом припустился навстречу татарину. – Кая барасом? – окликнул он и потянул из ножен шашку.
– Моя твоя, казак, йеее! – дурашливо завизжал Садык и, сорвав с луки седельной да развернувшись, метнул аркан
миг
и он скакал прочь, волоча за собою на туго натянувшемся аркане казачьего атамана. Тот царапался за кочки, за кусты, но удержаться не мог.
Полусотня бросилась на выручку своего ватажка.
А с горы, потрясая копьями и топорами, стремительно стекали густые толпы воинов Кучума.
– Шарила-а-а!.. Клади весла, молись богу!
Торопливо покрестились.
Ярмак пушкарям:
– Трави запал!
Пушкарь Мирошка размотал просаленную тряпку с гузна пушки и запалил смоляной фитиль. Медная пушечья пасть рявкнула и отрыгнула пук огня, каторгу качнуло, а по-Мирошкиному и другие сделали, – караван окутался сизым пороховым дымом.
Меж тем Брязга схватился за аркан, подтянулся сколько мог да, изжевав витую из конского волоса веревку, оторвался.
– Назад! Назад! – призывал Ярмак конных, но те уже сшиблись с неприятелями, и – пошла потеха.