Повоевали и разорили Шамшу, Рянчик, Залу, Каурдак, Тебенду объясачили.
Долго гоняли по степи кочевников, многие другие городки и юрты погромили, но нигде ни хана Кучума, ни каравана бухарского не нашли, – смекнули, что дались обману, и повернули назад.
Плыли в тихие ночи, когда на еле колеблемой ходом стругов воде плясала звезда; плыли и в ветер, когда подымалась на Иртыше вся щетина.
Татарин крался берегом – по траве, по кустам – в правой руке шашка, в левой, поднятой до уровня груди, травы пук, скрывающий загорелое до черноты лицо и волчий блеск глаз. [162/163]
Плыли.
Бежал Иртыш, храпя и прядая как конь.
Бушевала такая темень, что под веслом и воды было не видно, будто обнялись и выли над Сибирью разом сорок ночей.
– Пора и на стан, атаман... Третью ночь не спим.
Слипались словно песком засоренные глаза, кости просили отдыха.
Ярмак повернул свою каторгу к берегу.
Заночевали на острове близ горы Атбаш.
Лаял ветер
лес стонал и трещал
темнота ночи была умножена
дождем.
Знали татары брод к тому острову.
– Ара, джамагат.
– Ара, ара... .
– Аллага...
Скользя по размокшему берегу, полезли в воду. И вот, в самый развал сна, пролился на спящих ливень клинков.
Ярмак воспрянул, когда уже больше половины людей было посечено.
– По стругам! – загремел его голос.
Работая шашкой, атаман кинулся к воде, но татары, чтоб отрезать казакам надежду на спасение бегством, заранее ссунули с берега пустые лодки, и они, подхваченные быстрым течением и ветром, исчезли во тьме.
(Панцирь Ярмака – царя подарок – бит в пять колец мудростно, длиною в два аршина, в плечах с четвертью аршин, на груди и меж крылец печати царские – златые орлы, по подолу и рукавам опушка медная на три вершка.)
Прижатые к берегу казаки рубились и отстреливались, сколько силы хватало.
Падали
гибли.
Ярмак отбивался, пока не перелетела шашка, ударившись о татарское копье.
С крутояра бросился в разливы... Тяжкий панцирь увлек атамана в пучину, волны шумя сомкнулись над его непокрытой головой...
...Неприветлива ты, чужая сторонка, нерадошна.
Дурыня, удалой казак! Не твои ли очи песком засыпаны? И не твой ли последний вздох ветер развеял по степи?
Не твое ль тело, Якаш, поделили меж собой хищный зверь и хищная птица?
Не слышно было больше и песен Якуньки Дедюхина – с кровью изошла его жизнь. [163/164]
Чапура, ясмён сокол! Не твое ль тело моет вода, не твои ль кудри завивает волна?
И ты, Заруба, отгулял, отбуянил – смирнехонько лежишь в долбленой колоде. Над твоей могилой вьюга завивает пушистые венки...
Не тебя ль, Табунец, аркан кочевника увлек в далекую Бухару? Не твою ль бычью шею гнетет колодка и не ты ль, в земляной тюрьме сидючи, в косматую грудь крест заростил и не ты ль гложешь сухую корку, кропя ее своей слезою?
Кряж мерзлой земли лег на грудь охотника Яха. Могучие руки его, что раздирали пасть медведя, закоченели.
Мамыка и Сенька Драный, Черкиз и Рамоденков, повздорив с воеводою московским, ушли на восход солнца и следы их замыла вода, замела пурга...
..................................................................................................................................................
Ценный зверь уходил все дальше и глубже в тайгу, в тундру и в степь. По следам зверя, неся тамошним народцам гибель, шел русский промысленник и добытчик: ни болота, ни таежные заломы, ни лютые морозы не держали его.
Следом за казачьей саблей катилась деньга купецкая, за деньгой – топор, соха и крест.
С Руси на многих стругах плыла в Сибирь московская рать воеводы Васьки Сукина, да Ивана Мясного, да письменного головы Данилы Чулкова.
За ратью, на привольное житье украин, двигалась с семьями и скарбом голодная мужичья орава.
Пеши шли
конны шли
лодками греблись
телеги на себе везли
бродом брели
плывом плыли...
Новоселы вымирали от гнилой воды, гибли от лихорадок и от шашек сибирцев, но все же на самом пороге Азии крепили свое владычество: горели леса, до облак взвивался багровый дым, горели травы, полыхала степь пожарами горькими, – то пришельцы расчищали место под пашню. Упорно стучали русские топоры, гремели песни, убогая соха подымала первую дикую борозду. И над неоглядными просторами на усторожливых местах – грозя сияющим крестом далеким аулам – вставали городки и острожки, обкиданные боевыми завалами, рвами и терновником. Орда набегала сюда в вихрях пыли, в огне и реве и, разбившись под стенами русских укреплений, с воем откатывалась орда, оставляя за собой кровавый след. Брякал церковный колоколишка, вонь ладана мешалась с пороховой гарью...