И только к кухне, где разливают суп-гуляш, стоит длинная дисциплинированная очередь. Это окрестные нищие и бездомные, которые благодаря антиправительственному подъему масс получили ежедневное питание. Пришли сюда из близлежащих парков, подземных переходов, подтянулись с вокзала Нюгати. Они напоминают разбитую армию, изнуренную долгими переходами от поражения к поражению, военнопленных, смирившихся со своей долей. Когда тысячи демонстрантов, проведших выходные у здания парламента, вернулись в свои офисы и школы, эти захватили поле битвы. Теперь стоят молчаливо, унылые и похмельные от вчерашнего дешевого белого вина в пластиковых бутылках. Скорее всего, их не больно интересуют социалистическое правительство и правая оппозиция. А меньше всего — ложь премьера Дьюрчаня. Их интересует суп-гуляш. Они хотят прожить очередной день оставшейся им жизни. Держат в руках сетки со своим добром; несмотря на усиливающуюся жару, не снимают напяленных одна поверх другой, словно капустные листья, одежек. Они не разговаривают, не выкрикивают лозунгов, у них нет флагов и транспарантов. На площади Кошута — тишина. Такая, что слышен лязг трамвая номер два, поворачивающего у парламента.
У молодой туристки, японки, которая пытается справиться с огромным ломтем хлеба со смальцем, падает миниатюрный цифровой фотоаппарат. Она наклоняется за ним, одновременно следя, чтобы ни одно колечко лука не упало с бутерброда.
Перед бутафорским гробом премьера с лозунгом «Похороним правительство Дьюрчаня, чтоб оно никогда не воскресло» всего лишь несколько человек. К катафалку, на котором стоит ящик, приклеены десятки листочков с надписями вроде «Дьюрчань, психопат, убирайся вон!». Инсталляция выглядит как одно из творений Владислава Хасёра[125]; гротескная и перенасыщенная, она возбуждает и злость, и смех зрителей. Если бы не возможность иногда посмеяться, людям с площади Кошута пришлось бы плакать.
Эта демонстрация смахивает немного на выставку дилетантского современного искусства. Невдалеке от гроба установлен макет больничной палаты — символ катастрофического положения службы здравоохранения. Старая кровать-развалюха, колченогие стулья, сломанная инвалидная коляска. На табличках рядом цифры — суммы, выделяющиеся на медицинское обслуживание одного гражданина Германии, Чехии, Соединенных Штатов и Венгрии. Меньше всего, конечно, тратит на медицину Венгрия.
В той знаменитой речи, когда премьер Дьюрчань рассказывал о своей матери, он упомянул при случае и систему здравоохранения. Мать призналась ему, что в последнее время к ней стали лучше относиться в поликлинике, и спросила у сына, правда ли, что медобслуживание немного улучшилось.
— Говна пирога, мама, — ответил премьер, — они просто знают, кто ты.
Дьюрчань обожает рассказывать о своей матери.
Оживленный смех вызывает безрукий, как Венера Милосская, манекен с лицом Дьюрчаня и подписью «А король-то голый!». Мужчина с манекеном обходит площадь, чтобы каждый мог лицезреть пластмассовую наготу премьера.
В этот же день на площади появляется новая инсталляция — пирамида из старых телевизоров. Это настоящий музей техники. Телевизоры стоят экранами наружу, пыльные, с вывалившимися внутренностями; их, по-видимому, притащили из подвалов и с помоек. На каждом экране написано фломастером: «Не врите!» Ведь все массмедиа врут. Кроме телеканала «Hír», профидесовской ориентации, и CNN. Вот только CNN уже уехал.
На Стене Тех, Кто В Ответе — огромном белом листе картона, прикрепленном к ограждающему здание парламента барьеру, — каждый может написать имя того, по чьей вине Венгрия оказалась в столь бедственном положении. Поэтому на картоне можно увидеть названия радиостанций, телеканалов, газет, фамилии известных писателей: Петер Эстерхази, Петер Надаш и Дьёрдь Конрад. Если угодно, каждый может вписать сюда фамилию соседа или тещи, своего кредитора или учителя, может публично переложить на кого-то ответственность за свои неудачи. И это тот редкий случай, когда писатели могут быть, наконец, за что-то в ответе.
Отбивная из Арпада
Как описать Альфёльд? Где найти слова для безбрежной невыразительности Великой низины, не упоминая о меланхолии, депрессии, унылости этого огромного плоского пространства, рядом с которым голландские польдеры кажутся многоликими, будто швейцарские ландшафты?