Не существует действительно бессмысленной жизненной ситуации. Аспекты человеческой жизни, которые кажутся негативными, в особенности трагическая триада (страдание, вина и смерть), можно превратить в нечто положительное, в достижение, если подойти к ним с правильной позицией и установкой.
Мы регулярно сталкиваемся с экзистенциальным вакуумом. И это происходит в обществе изобилия, в котором не осталось никаких неудовлетворенных потребностей, названных Маслоу основными. Это обусловлено тем, что удовлетворяются лишь потребности, но не воля к смыслу. Один американский студент писал мне следующее: «Мне 22 года. У меня высшее образование, шикарная машина, я финансово независим и всего, что связано с сексом и престижем, более чем достаточно. Но мне не дает покоя вопрос, в чем смысл всего этого».
В обществе изобилия царит избыток свободного времени, которое хоть и должно предоставлять возможности для наполнения жизни смыслом, но в действительности лишь усугубляет разрастание экзистенциального вакуума. Нам, психиатрам, известно это по так называемому воскресному неврозу. С ним мы встречаемся все чаще. Вот почему Джерри Мэндел утверждает: «Техника избавила нас от необходимости прилагать усилия для борьбы за существование. Мы создали общество всеобщего благоденствия, в котором человеку не нужно сильно напрягаться, чтобы выживать. И если когда-нибудь дойдет до того, что благодаря технике 15 процентов трудоспособного населения США смогут покрывать потребности всей нации, мы столкнемся с двумя проблемами: кто же войдет в эти работающие 15 процентов и что все остальные будут делать со свободным временем и потерей смысла жизни? Возможно, логотерапия сможет дать Америке следующего столетия больше, чем она уже дала Америке нынешней».
К сожалению, проблема, с которой мы сталкиваемся здесь и сейчас, иная. К избытку свободного времени нередко приводит безработица. В 1933 году я описал типичный невроз безработицы. Без работы жизнь казалась людям бессмысленной, а себя они считали бесполезными. Самым удручающим была для них не сама безработица, а ощущение бессмысленности. Не пособием единым жив человек.
Сегодняшний экономический кризис, в отличие от 1930-х годов, связан с источниками энергии. К своему ужасу, мы обнаружили, что они иссякаемы. Смею надеяться, что меня не сочтут фривольным, если я скажу, что энергетический кризис и сопутствующий ему экономический спад — большой шанс для нашей фрустрированной воли к смыслу. У нас есть шанс опомниться. В эпоху общества изобилия у большинства людей было достаточно средств к существованию, но многие люди не знали его цели. Сегодня же может произойти сдвиг акцента со средств к существованию на его цель, то есть на жизненный смысл. И, в отличие от источников энергии, смысл неиссякаем и существует везде.
Что дает нам право утверждать, что жизнь никогда и ни для кого не перестает иметь смысл? Дело в том, что человек в состоянии даже безвыходную ситуацию превратить в достижение. Поэтому страдание дает нам еще одну возможность смысла. Конечно, речь идет только о неустранимом и неизбежном страдании, о ситуации, которую нельзя отвратить. Как врач я в первую очередь думаю о неизлечимых болезнях, например о неоперабельной опухоли.
Исполняя смысл, человек раскрывает себя. Осуществляя смысл в страдании, мы раскрываем самое человечное в человеке, мы развиваемся, растем над собой. Именно там, где мы беспомощны и теряем надежду в том смысле, что не можем изменить ситуацию, нас призывают изменить самих себя. Никто не выразил это лучше, чем Иегуда Бэкон, который в детстве пережил Освенцим и впоследствии страдал навязчивыми идеями: «Когда я видел торжественные похороны с великолепным гробом и музыкой, я смеялся. Они с ума сошли? Устраивать такое из-за какого-то трупа? Когда я ходил на концерты или в театр, мне приходилось считать в уме, сколько времени потребуется, чтобы отравить газом всех людей, которые там собрались, и сколько одежды, золотых зубов и мешком с волосами от них останется». Иегуда Бэкон спрашивал себя, какой смысл имели все те годы, которые он провел в Освенциме: «Будучи парнишкой, я думал, что расскажу миру обо всем, что увидел в Освенциме, — в надежде, что мир изменится. Но мир не стал другим и ничего не захотел знать об Освенциме. Только потом я действительно понял, в чем состоит смысл страдания. Страдание имеет смысл, если меняешься ты сам».