— Мои.
Следователь заглянул в опись:
— Оклад иконы Богоматери Одигитрии ваш?
— Мой.
— Камея Иоанн Предтеча ваша?
— Моя.
— Фрагмент костяного ларца ваш?
— Мой.
— Выносной крест ваш?
— Мой.
— Кадило с изображением евангельских сцен ваше?
— Мое.
— А что же не ваше? — спросил следователь.
— Все мое, — сокрушенно признался Алексей Степанович. — Вещи мне возвратят?
— После суда. Подпишитесь вот здесь, — сказал следователь, и Алексей Степанович поставил свою размашистую подпись под документом.
Домой он спешил в надежде, что сейчас его встретит Лиза, стянет пушистый заиндевевший шарф, слегка боднет лбом, чтобы он все-таки обратил на нее внимание, спросит, почему он хмурый, и он обо всем ей расскажет, облегчит душу. В конце концов не все так плохо! Вот и вещи нашлись, и тем самым подтвердилось, что Федя не был связан с грабителями, половина вины с него спала, и Алексей Степанович уже усиленно хлопотал о пересмотре дела. Федю конечно же выпустят, они отремонтируют после пожара дачу и заживут по-старому. Алексей Степанович будет поливать сад, любоваться цветами и спорить с неуемным стариком Колпаковым…
Он долго звонил в дверной звонок. Ему не открывали, и Алексей Степанович достал из кармана ключ. Войдя в прихожую, он увидел на вешалке шубу и кроличью шапку дочери и громко позвал:
— Лиза!
Никто не ответил.
— Лиза, где ты?!
Не раздеваясь, он большими шагами двинулся в комнату дочери и толкнул дверь. Лиза как-то странно, боком, поджав под себя ноги в зимних сапогах, лежала на кровати и неподвижно смотрела в стену. Алексей Степанович тронул ее за плечо — она не пошевелилась. Он тронул еще раз — Лиза слегка задрожала, как будто ей стало холодно, затем задрожала сильнее и подняла на него глаза, испугавшие его выражением глухой, бессловесной муки.
— Папка!
— Лизочка, что?! — он протянул к ней руки.
— Папка, я умираю.
Она обняла отца и стала сползать по нему, словно теряя силы, и Алексей Степанович едва удерживал дочь.
— Почему ты должна умирать?! Что ты! Почему?!
Он кривенько улыбнулся, пытаясь ободрить ее.
— …вот здесь, — она показала на сердце, — здесь такая боль…
— Вызвать врача?!
Он с надеждой схватился за телефонную трубку.
Она качнула головой.
— Не надо.
— Ты полежи, полежи. Давай я с тебя сапоги сниму. Что ж ты в сапогах-то?! — он засуетился у нее в ногах.
Лиза лежала на спине и молчала.
— М-м-м-м, — застонала она вдруг.
Алексей Степанович бросился от ног к голове.
— Что случилось?!
Она улыбнулась вымученной улыбкой.
— Ничего.
— Тебя обидели?!
— Что ты, папка!
— Может быть, ты все-таки заболела? — с надеждой спросил он.
— Заболела. Вон как пульс бьется, — сказала Лиза и протянула ему тоненькую руку с синими прожилками на запястье.
То, что у нее будет ребенок, пугало Лизу до холодных мурашек, вызывало в ней паническую тревогу, смешанную с уверенностью, что ей сейчас хуже всех, она самая несчастная, самая обиженная судьбой, временами же, напротив, делало ее невероятно счастливой, и она считала себя чуть ли не избранницей среди других людей, которым не выпадал такой жребий. Оба этих чувства постоянно боролись в ней, и она поддавалась то одному, то другому, а то и вовсе оставалась без всяких чувств, с пустой и безразличной душой. Это было хуже всего. В такие минуты она испытывала лишь едкую враждебность ко всему миру и желание быть для всех как можно более неприятной, раздражающе неприятной, несправедливой и злой. Она ни с того ни с сего говорила грубости отцу, вела себя с ним капризно и заносчиво, и он терялся в догадках, что произошло, мучительно искал объяснений ее поступкам и, вместо того чтобы резко ее одернуть, готов был во всем обвинить себя и у нее же просить прощения. Это окончательно убеждало Лизу, что отцу лучше ни о чем не рассказывать, что в этом деле он ей не советчик и не помощник, и Лиза впервые с такой тоской вспомнила о матери, которой не было рядом и которой ей так не хватало. Никогда раньше мать не была ей так близка и так нужна. Лиза мысленно обращалась к ней за помощью, молила ее отозваться, дать ей тайный знак, и ей чудилась где-то ее тень, смутное веянье ее присутствия, ее беззвучный, неслышимый голос.
— Мама… Мамочка! — прошептала она.
Сухая, застаревшая корка отпала от сердца, и, словно сбросив с себя давнюю тяжесть, Лиза освобожденно вздохнула. Сначала она не понимала, что произошло и откуда взялось это освобождение, но затем ей удалось поймать ниточку, и она вздрогнула от внезапного открытия. Лиза впервые с такой остротой, силой и нежностью л ю б и л а м а т ь. Все остальное — отчаянье, боль, безнадежность — куда-то отодвинулось, исчезло, растворилось в воздухе, и Лиза лишь видела е е лицо, ощущая е е дыхание, гладила и прижимала к себе е е руки. Она, как в детстве, чувствовала себя привязанной к матери каждой клеточкой своего существа и жадно вбирала в себя знакомый привкус ее губ, запах складок одежды и что-то невыразимое, что было присуще лишь ей одной.