Давно мечтал встретить сочинения, излагающее некий набор предельных позиций мировоззрения с равной симпатией ко всем. При том, что автор стоит на одной из них, и совсем не принимает другие. Просто он понимает, что начальные убеждения — это аксиоматика, и нет плохой и хорошей аксиоматики. Ведь плохая и хорошая — синоним, прежде всего, умной или неумной. А так можно судить только теоремы — умно или не умно они там выведены… А аксиоматика — просто есть. Можно сказать «ненавижу твои аксиомы», но нельзя «у тебя дурацкие аксиомы». Если одна позиция вытекает из другой, тогда чего-то такое можно… «Моя позиция более продвинутая, ты подумай — будешь как я». Самые умные левые, на моей памяти, выводили все левое как экспликация самого же либерализма. Самые разумные либералы — выводили себя экспликацией патриотизма и традиционных ценностей (обратных примеров, кстати, я не встречал). А вот чего истиннее — монотеизм или адвайта-веданта? То-то и оно. Но почти не встречал таких текстов, и практически не писал сам. А стоит.
Вот даже умные люди говорят, что можно без онтологии, без метафизики, что можно воспринимать философию сугубо инструментально… Можно-то оно можно. Но ребята говорят так, фундированные не абы как, а позицией, генетически предзаданной некой онтологией, а как еще? Я не буду вникать, какой, но верую, что любой хороший онтолог это докажет. Какой-нибудь Хайдеггеру эта задача — на один зуб. Или там Владимиру Библеру. Как будто бывает некий «здравый смысл», взятый сам по себе, независимо от презумпций сугубо онтологического характера, то есть — типа мышления, конвенции об «очевидностях», принятой логики… Какая там, к чертовой матери, «житейская мудрость»? Любой наипростейшей житейской мудрости («главное иметь много денег») предшествует сложнейшая любовь к мудрости, или религия, а «житейское» выступает как итог, отход или редуцированная форма.
«Культура смерти» (в понимании Папы Иоанна Павла Второго) — судьба общества, похерившего, забывшего «символ смерти» (можно в понимании Мераба Мамардашвили, можно в понимании Бодрийяра). Умер символ смерти, чем открыл нам культуру смерти, вот так.
Действительно, оглянемся. Во все века человек был склонен само-определять себя через смерть: я конечен, но могу вообразить и конечность, и бесконечность — что тогда? И отсюда вот много чего. Вопрос в базе и монотеизма, и пантеизма. Сама медитация на смерть, свою смерть прежде всего — сильнейший человекообразующий фактор. Для христианина, для светского гуманиста. Классических коммунистов, придумавших СССР, классических либералов, придумавших США. По-своему и первые, и вторые — религиозные люди.
Какова судьба вопроса сейчас? «Да не парься». Образ личной смерти, не мочилки из соплей и картона, а именно предела, конца — покидает культуру.
И нам остается то, что Папа Римский в 1990-х годах означил «культурой смерти». Если мы не умираем, то ведь и не живем. Если мы не умираем, то как бы почти нет зла. И можно резать на куски ребенка, можно быть людоедом, и т. д. А чего?
Никто не парится.
Что интуитивно разумеет последний больной на голову конспиролог, и, кажется, не хочет разуметь самый объективный экономист. Причем чем он «объективнее» — тем хуже. Он рассказывает экономику так, как будто она не следствие системы конвенций… Да все конвенция, вообще все! Даже соотношение спроса и предложения, точка безубыточности и прочее азбучное, что проходят на первом семестре экономфаков по американским учебникам (может, уже и по нашим, но в 1990-е нас учили по американским). Измени правила социальной игры, и вся «азбука объективности» посыплется к черту. Та же «собственность», как известно, не вещь, а кодифицированное закрепление типа отношений прежде всего между самими люди. И все, что кодифицировано — можно перекодифицировать, было бы желание. Такое ощущение, что главным открытием экономики как школьного предмета 21 столетия является закрытие немецкой философии 19 века! Я подчеркиваю, что именно «вузовского предмета», потому что не все экономисты действительно одноклеточные, были институционалисты и т. п., но первый семестр, к сожалению, не за ними.