И обратным образом, из двух писателей, пишущих с равным талантом, мне всегда казался сильнее тот, кто может лучше объяснить, чего он написал, почему и как. «После написания текста автор должен умереть», — говаривал, кажется, Умберто Эко. В том смысле, что текст все сказал за себя, и в полифонии с автором не нуждается.
Но как же я тогда рассужу, кто более крутой писатель? Если по тексту обоим идет зачет равной силы? Надо, обязательно надо иметь поле вольного комментария, в котором мы и узнаем — кто почем. Причем, опять-таки, степень артикулированности и уровень рефлексивности в пиздобольстве — не «еще один критерий»! Критерий-то один, просто идут меры на прояснение. Просто написавший текст по наитию менее крут, чем понявший, рассчитавший и выдавший тот же текст — как плод, помимо темных талантов, некой высветленной, прозрачной интеллектуальной работы (технологии которой, в отличие от «таланта», можно разбирать, отчуждать, понимать и пользовать!).
Как, например, я однажды увидел очень хорошее интервью Виктора Ерофеева 1995 года одной нерусской ученой, после чего стал добавлять балл его текстам. И писатель Виктор Ерофеев для меня круче, чем литературные тексты Ерофеева.
Так бывает.
Ничего странного.
«Умность текста сильно портится желанием автора ее показать». Часто ведь, да? Так может, придумать специальные техники опрощения? Чтоб вот этого не было? Эдакие специальные жесты простоты, даже толики некоей показной дурковатости — дабы ничего не мешало умности цвести там, где надо?
Один молвил, что Россия, как водится, познается по Достоевскому. Другой говорил, что Федор Михайлович-де описывал «патологию и предельные случаи», а «про истинную Россию конца девятнадцатого надо читать и понимать у Акунина». Он, мол, описывал норму, среднего человека, быт и жизнь, как та есть. Тогда было сказано, что лучше уж читать Чехова. Нет, «Россия, которую мы потеряли» — это Акунин… Тогда я ляпнул, что вот именно такой конструкт, «Россия, которую мы потеряли» — это для меня «Мелкий бес» Сологуба. Не знаю, как там на самом деле. Но в моей картине мира, так уж сложилось, последние десятилетия империи — именно «Мелкий бес». Просто есть условие, что оную империю в конце концов потеряли, и с «Мелким бесом» проще понять, в силу чего именно.
Глава 8
Материк бухла
«Зачем ты пьешь?» — «Затем, чтобы перейти в измерение чистой процессуальности, не отягощенной „планом выражения“, „результатами“, „смыслами“ и т. д. Затем, чтобы перейти туда, где теряет смысл вопрос „зачем?“. А если вы читали Хайдеггера — чтобы вместе с „зачем“ утопить в себе весь гребаный „постав“, а если вы читали Ницше — пьем, чтобы пропить „ничто воли“ именем „воли к ничто“, а если вы читали у Делеза про бухло — перечитайте, ибо там красиво написано…». В «Логике смысла», кажется.
Сам Делез, кстати, в итоге ушел в завязку.
«Употребляете ли вы наркотики?» — «Зачем? Я сам себе героин». Можно типизировать: сам-себе-алкоголь, сам-себе-марихуанка, сам-себе-зеленый-чай…
Много раз встречал ссылку на «статистику»: Россия самая пьющая страна в мире. Дальше указывалась какая-то цифирь в литрах на душу. Еще чаще встречал «статистику»: далеко не самая пьющая. По чистому алкоголю на душу уступаем Франции, рядом с Северной Европой — просто щенки. И тоже цифры про литры. Откуда все эти люди берут статистику?
Что ясно и без нее: Россия мировой чемпион в таком виде спорта, как «не умение пить». Перепьем мы шведа или не перепьем — огребем с этого точно больше.
И очень любим то, чего не умеем. Тоже своего рода рекорд.
Над нами можно смеяться.
Но может быть то — христианская практика? Способ ощутить, кто ты?
Социальная стратификация умирает в процессе пьянки. Гордыня исчезает с похмелья. Что вера важнее разума, чуешь в запое. Короче, понимаешь: ты — тварь.
Отсюда особые чувства к ближнему (но ближний лишь тот, кто пьет). Ведь он совершенно идентичная тварь. С бодуна его эксзистенция равна твоей полностью, и прозрачна, и ощутима. Ее можно не только понять — потрогать.
Помню, встретился заголовок: «Алкоголизм — это гуманизм».
Если кто-то злобится спьяну — это не наш человек. Это засланец, чуждый русскому культурному коду. Если бы я был фашистом, я бы так определял русскость. Наливал, и смотрел, чего там поднимется: ежели пафос и великодушие, и глупость, и саморазоблачение, и презрение к погибели — наш. Ежели чего другое — ирод.