«Здесь живете?», мент спрашивает. Ну здесь. «А ничего странного не происходит?». Человечков вам зеленых, тарелочек? «Ну хотя бы зеленых человечков», он улыбается. Нет, пока не было. «Жаль».
Сказал, что надо бы задержать меня и сводить в РОВД, ибо проживаю не по приписке. Но сегодня не будет, не до того. У него сейчас — дело. Спросил он, где работаю. «А давайте позвоним, есть там этот человек или нет?» — подходит второй. Ну звоните. Дальше — записали мои данные. Спрашиваю, зачем? Кто я вообще — подозреваемый, потерпевший, свидетель? Зачем данные — прохожего-то? Мне не жалко, нет, просто дивно… А это, говорит милиционер, надо смотреть телесериал по второму каналу про милицию, там все сказано. Не смотрите? Не смотрю, говорю. А дома у вас хорошо топят, милиция меня спрашивает? А на работе у вас как?
Я так понял — им было просто скучно. Они ничего не искали. В соседнем сквере через час должен был начаться митинг, и милиции было в 3–4 раза больше чем митингующих, как обычно. Кто-то был в засаде — во дворе. Так я понял. Иных объяснений нет.
Милиция просто удовлетворяла со мной жажду человеческого общения. Самая, повторюсь, естественная позиция гражданина РФ при общении с силовыми товарищами… Человечков там поискать. За тарелочек ответить.
У одной знакомой был невроз: она не могла писать букву «б». Буква казалось ей некрасивой, тошнотворной. Из-за своего хвостика, портящего вид строчки.
У нее был четкий кодекс, иногда позволяющий писать «б». Если, например, букв «бэ» в слове две — тоже мерзко, но разрешалось. Еще в каких-то редких случаях. Обычно же слову надо было искать синоним.
Или вообще не писать статью, где «бэ» было неизбежным. Знакомая работала журналисткой. Хорошей журналистской. Только вот писала медленно. Целый день на три килобайта. А вы попробуйте — попишите без «б».
И никто не знал ее страшной тайны. Ну медленно пишет, и медленно. Зато хорошо.
Когда она вылечилась, то искренне не могла понять: почему коллеги так копаются? О чем можно вообще думать в статье — если ее можно писать всеми буквами алфавита?
Она посмотрела на мир с высоты прошедшего тренинг.
Позвали в «художку», в Художественное училище имени Сурикова. Себя показать, людей посмотреть, я же писатель, раньше были встречи с писателями, ну вот.
Вы классные, сказал я ребятам. У вас — нормальные, человеческие, подверженные человеческим эмоциям лицам. Я преподавал в техническом вузе, и привык к наглядным пособиям теории Ломброзо. Когда все налицо и на лице. Вот этот мелкий пакостник, а вот тот, наверное, склонен к телесным повреждениям средней тяжести. Они там тусят, бегают от армии, скрываются от работы, некоторые тренируются перед зоной. Исключения — есть, некоторые студенты стали моими приятелями, но в основном молодежь РФ отстаивается и скрывается… А вы рисуете. Надо же. Даже не знаю, то ли ваше место из прошлого, то ли из будущего… В сегодняшней РФ художественное училище, конечно же, не уместно. Ничему особенно рыночному не учат, а на отстойник-накопитель — чему равно 80 процентов вузов — тоже не похоже. Вы не современные, вот. Ваше счастье.
Говорили часа два. Вопросы были… И смешные, и всякие, но были же, и хорошо.
— Каких людей уважаете?
— Тип людей, выпавших из всех типов. Плохо классифицируемых, чем интересных. Придумавших себя. Решивших про свою жизнь… Понимающих, кто они и чего. Уклонившихся… Отличающихся… Даже от самих себя…
— Неформалов, что ли?
— Неформал, наверное, интереснее среднего человека, но неформал — тоже, к сожалению, тип. Они уклонились, но надо уклониться еще и от этого уклонения. Каждому на себя.
— Верите ли вы в любовь?
— Что такое любовь?
— Ну это…
— Милая барышня, вы спрашиваете скорее о сексуальном влечении. В которое нет нужды верить, потому что оно есть. Верить же надо только в то, чего нет. В христианскую любовь, наверное, можно верить, но я в нее то верю, то нет.
— В чем проблема писателей?
— В читателях. У России сейчас, считая графоманов, пишущих людей меньше, чем внятно читающих. Все остальные проблемы производные или надуманные.