Гуннар и Николай

Тихие хиханьки, лицо Николая.

-- Одна нога тут, произнес Гуннар себе под нос. Другая -- там. Николай сейчас стиснет свои большие квадратные зубы, разложит бутерброды и сварит кофе, пока мы удалимся наверх на срочную балёху, если только кое-кто скинет штанишки.

-- А у меня их нет.

Николая внезапно обнимают, целуют в губы.

-- Не принимай близко к сердцу. Будь мужественным. Пойми. Мы тебе сильно обязаны.

Легкий дождик. Кофеварка -- такая же, как дома, с кувшином и бумажным фильтром, бачок для воды сзади. Рвануть отсюда? Круто было бы. Миккель бы так и сделал, хоть штаны спереди торчат и все дела.

Музыка кроватных пружин сверху, хрюки. Милый смех. В яичках просто рой медовый. Мы пыхтим, ведь правда, Николай, мы такие дерзкие? Мы сыплем сахар по всему столу, везде, кроме сахарницы. Мы гремим чашками и блюдцами.

Он положит пакет с бутербродами на кофейный столик. Сел, глядя на него, так, будто в штанах у него рыба сложилась. Заткнул уши пальцами и сразу же вытащил. Вот так и учатся. Ему казалось, что Гуннар с Самантой понимали его лучше его терпимых, милых, суетливо либеральных родителей.

Он слушал шум дождя. Сочинял отчет о том, что произошло, чтобы потом рассказать в шалаше.

Едва успел он расстегнуть пуговицу на штанах и дернуть молнию, как услышал, что по лестнице вниз мягко скачет Гуннар.

-- Вот пиво, произнес он. Кофе, я вижу, варится. Ты же член семьи, надеюсь, ты это знаешь. По крайней мере, теперь -- точно. Ох Господи, я даже тапочек не снял. Это будет отмечено.

-- Ты даже тапочек не снял, сказала, спускаясь, Саманта, завернутая в халат Гуннара. Я дальше сама. Хотя все это ты сделал для меня, миленький Николай. Надеюсь, ты вырастешь и станешь таким же козликом, как Гуннар. Это очень здорово.

-- Я и не знал, что так проголодался, промолвил Гуннар, набив рот бутербродом. Видишь, как ноги сзади повторяют всю фигуру? Николай всегда стоит, будто со всем миром сейчас кинется драться, а тут он -- Ариэль, который понимает, что если выполнит приказ Просперо, он -- свободен.

Волосы Саманты запутались в волосах Николая, когда она перегнулась хлебнуть пива из банки Гуннара.

-- А кто-нибудь когда-нибудь вообще бывает свободен?

-- Только если им этого хочется. Николай свободен. Как бы иначе он позировал для Ариэля?

-- Да, но дети не знают, что они свободны, и думают, что свободны как раз взрослые.

-- А я свободен? спросил, жуя, Николай.

-- Если ты несвободен, lille diaevel(9), то не свободен никто.

-- Еще два глотка кофе, сказал Гуннар. Очки, молоток и долото.

Николай убрал посуду и снова принялся сметать крошку и осколки мрамора в бумажные пакеты. Саманта в халате свернулась калачиком на кушетке, задремав.

Гуннар резал, насвистывал, резал снова. Николай наблюдал за ним так пристально, будто делал это сам. Жеребец носился по загону в Рунгстед-Кюсте, полуметровая елда болталась и виляла.

-- У времени реальности нет вообще никакой, знаешь? Никакой.

Саманта проснулась со смутной улыбкой.

-- Мне приснился возбуждающий сон, сказала она.

-- У девочек не бывает возбуждающих снов.

-- Много ты понимаешь. И оргазм впридачу, сладкий, как варенье.

-- В таком случае, сказал Гуннар, я последую за тобой наверх.

-- Мне, наверное, нужно вам что-то сказать, произнес Николай.

-- Что?

Вздох, закушенная губа, молчание.

-- Ничего, сказал он.

ЧЕТВЕРГ

Саманта уехала на Фин проведать тетушку. Гуннар провел вечер с Хьяльмаром Йоханссеном, художественным критиком, зашедшим посмотреть готового Ариэля. Утро ушло на фотографов, день -- на Саманту и ее проводы. И тут Николай стучится.

-- Я пришел переночевать, поэтому ты лучше меня не впускай, если не хочешь. Не смотри на меня так.

-- Заходи, Николай. Уже поздно, знаешь ли.

-- А это еще что значит?

-- Что твои родители будут волноваться, что тебя до сих пор нет дома, например.

-- Позвони Бьергам, если хочешь. Они скажут тебе, что Николай уже в пижамке и крепко спит. Или читает, или телик смотрит, или чем он там еще может заниматься.

-- Как тебе это удалось?

-- Мне -- никак. Это всё Николай.

-- Ну-ка дыхни. Не пьяный. Дыхание сладкое, как у коровки. Тогда я, очевидно, рассудок потерял.

-- Я Миккель. Мы лучшие друзья с Николаем, не разлей вода просто. Ты видел Николая только один раз, когда я его сюда привел и сказал, что он Миккель.

Гуннар сел и свел к переносице глаза.

-- Продолжай, сказал он.

-- Когда мама спросила Николая, будет ли он тебе позировать, план сросся сам собой. У Николая есть девчонка, которая каждый день сама себе хозяйка, и они с Николаем, к тому времени, как эти натурные дела с неба свалились, уже еблись так, что мозги из ушей лезли. Вот я и согласился побыть им. И побыл. Поэтому каждый день я приходил сюда, а он себе кончал, точно водяной пистолет в руках у четырехлетки.

-- Ну тогда -- здравствуй, Миккель.

-- Привет.

-- Теперь, когда ты стряхнул с меня все запасы за год, объясни-ка мне еще разок, зачем ты здесь. Помягче.

-- Николай хочет быть натурщиком для Корчака. Как мой кореш, обнявшись, в этом марше смерти. Тогда все сравняется, правильно? Он приревновал, когда я рассказал ему, как мы с тобой сблизились, и про Саманту. Корчак его пробил. Ариэля он считал старьем. Он же у нас мозговитый, сам знаешь. Я был вынужден выставлять его родителей своими. Почти был уверен, что облажаюсь. Облажался?

-- Нет. Даже когда Саманта беседовала с твоей, то есть, с Николая Бьерга матерью довольно часто. Да и я с нею несколько раз по телефону говорил. Господи ты боже мой! Да у вас, засранцев, просто криминальный талант. Вам шпионскую карьеру делать надо.

-- Ну вот я и здесь.

-- А твои родители думают, ты где?

-- А у меня их нет. Я живу с дядькой, который как бы не в себе. Вся одежда, которую я сюда надевал, -- Николая. Теперь у меня и кое-какая своя появилась -- на твои деньги за позирование.

Гуннар -- онемел неловко и надолго. Потом подошел к двери и запер ее.

-- Можно мне что-нибудь съесть? спросил Миккель. Я сам могу приготовить.

-- Давай вместе что-нибудь приготовим. Яичницу с ветчиной, гренки с джемом. По большому стакану холодного молока. Но сначала пойдем наверх. Чтобы ты почувствовал себя как дома.

-- Гуннар.

-- Я здесь, Миккель. Нужно потренироваться. Миккель, Миккель.

-- Мы друзья?

-- Друзья.

Сокрушительные объятья.

-- Сядь на кровать. Я столько раз видел, как ты раздеваешься, а сейчас сам это сделаю, начиная в этих узлов на шнурках, которые несомненно Николай затянул, не ты. Носки -- закваской воняют. Встань. Сейчас расстегнем одну рубашку -- от подмышек уксусом разит. Скаутский ремень. Сам выскальзывает, да? Молнию. Клянусь Богом лютеран, тебе нравится. Штаны и эти славные трусики -долой. Вот ты у нас в рабочей одежде Николая, но сам уже не Николай, а Миккель, и Шекспир ухмыляется с небес, только представь, а? Значит, я впервые вижу Миккеля в чем мама родила. Но поскольку сейчас прохладно, давай-ка, если только я ее тут найду, ага -- вот она, наденем на тебя вот это.

-- Фуфайка. Королевская Академия Искусств. Ни фига себе.

-- Она тебе как бы попу прикрывает чуть ли не до колен, и руки прячутся. На -- сверху американскую бейсболку, и пошли есть.

-- Гуннар.

-- Миккель.

39

Высокогорья Олимпа. Желтая осока по всему лугу. За ним -- острые голубые вершины, отороченные снегом. С холодного неба нырнул орел и уселся на поле желтой осоки.

Но когда он обернулся, орла уже не было, а сердце забилось так сильно, что дышать пришлось ртом, -- просто человек.

-- Итак, промолвил человек на превосходном греческом языке, на котором не говорят ни в деревне, ни в городе, мы здесь.

-- Где ж орел-то, Господин Человече? Он сцапал меня и от овечек меня утащил, и поволок по воздуху. Я глаза зажмурил, обмочился весь, молился. Где ж это мы?