Из дома в дом — все повторялось почти без изменений. В поисках оружия лезли в колодцы, разрывали огороды, ломали чердаки, разбирали камышевые крыши. Найдя, били хозяев шомполами и прикладами, вязали руки и гнали вместе с полустреноженным скотом к середине села.
Над дорогой стояла желтая пыль, на всем протяжении неслось жалобное мычание испуганных коров, ржали лошади, прорезало воздух дикое визжанье уложенных в телеги связанных свиней.
На дворе Остапа огромный рыжий немец, выпучив круглые желтые глаза и размахивая листом бумаги, тыкая им в лицо старой Оверчихи, медным голосом кричал что-то чужое, невнятное.
— Говорите, бабо, куда скотину девали, — переводил вартовой, — говорите, а то в острог повеземо.
— А ты, бисов сын, з им заодно?.. Такой же мужик, як мы, а с немцами заодно, басурманин проклятый?..
— Та вы не кричите, бабо, мы же по службе...
— По службе ридну мать продаешь?..
Немец снова кричал, и снова вартовой переводил.
— Говорите, бабо, куды сын скотину сховав!
— На, ось куды сховав!.. — повернувшись спиной и хлопая себя по заду, зло кричала старуха. — Ось куды!.. Бери, выкуси!..
Когда немец приказал вязать кабана, рассвирепевшая Оверчиха, схватив толстый ухват, погналась за солдатами:
— Не трожь кабана, не трожь!.. Брось, брось, забью на смерть!..
Горпина бежала за нею:
— Оставьте, мамо, це ж не пособить!.. Оставьте!..
Но старуха уже нагнала навалившихся на кабана солдат и одного из них перетянула ухватом по широкой спине. Немец закричал от боли, обернулся и злобно ударил старуху кулаком по лицу. Потом ей скрутили руки и, сразу обессилевшую, замолкшую, с окровавленным лицом, с рассыпавшимися седыми волосами, поволокли в хлев и бросили с размаха в мокрый навоз.
Уже наступал вечер, а из дворов все гнали и гнали скотину и все везли без конца телеги с зерном. Долго еще в темноте гудящего майдана слышны были беспокойное ржанье лошадей, тоскливое мычанье коров и крики обессиленных женщин.
VI
Прошло несколько дней.
Стояла черная, чуть освещенная звездами, без малейшего ветерка, точно застывшая в неподвижности, душная ночь.
В окошко кто-то постучал. Выглянула седая голова, потом исчезла, и сейчас же старуха появилась в дверях. Всматриваясь в темноту, сердито ворчала:
— Прямо горе без Жучки... Кого тут носит по ночам?
— Остап Оверко тут живет?
— Тут, да не тут... Уехал... А вы кто будете?
— Знакомый его... Из Киева... с Арсенала... Может слыхали?
— Не слыхали.
Из дверей высунулась Горпина.
— А як вас звать?
— Федор Агеев.
— Ну, заходите.
Горпина бросила на прохладный земляной пол огромный кожух, и Федор, усталый с дороги, уснул в тот же миг.
На рассвете из лесу от Остапа приходил за хлебом подпасок Сергуня. Забрав буханки хлеба, долго, подозрительно, исподлобья осматривал Федора и, медленно что-то обдумывая, нехотя согласился на просьбу Горпины проводить его в лес к Остапу.
По дороге Сергунька искоса бросал суровые взгляды на незнакомого человека в городской одежде и стоически подавлял в себе желание заговорить с ним. От важности он сопел, часто шморгал носом и время от времени звучно сплевывал на сторону.
Федор, занятый своими мыслями, сначала не замечал мальчишку, потом стал приглядываться.
— Ты что ж такой сердитый? А?
Сергунька только хмуро взглянул и ничего не ответил.
Федор рассмеялся.
— Що вы зубы скалите? Як дитя малое...
Федору стало совсем весело. Светлорусая вихрастая головка мальчишки, большие серо-синие глаза, размашистые, будто пальцем нарисованные брови, надутые губы — все вызывало невольное желание приласкать маленького смешного подпаска. Потом понемножку разговорились. Сергунька рассказал Федору, как в одно лето умерли от тифа отец и мать, как немцы и гайдамаки увозили из деревни хлеб, как угоняли на станцию скот, как пороли в волости мужиков. Он говорил, видимо, подражая взрослым, — отрывисто, сердито, в паузах свирепо сплевывая.
— А в Змиевке перед самой школой пятый день на дереве трое дядек висять... А в Коровине парубки побили одного немца, щоб к дивчинам не лазил, а немцы наших шесть человек постриляли, а остатных в город повезли... А собаки на той неделе скаженого пана чуть в куски не порвали... А скотину мы теперь в лесу ховаем... Немцам не дадимо... Остап приказав... Ось побачите... А Петровку всю насквозь спалили...