Множество лошадей всех пород, мастей, возрастов, привязанных к зеленым крестьянским телегам, к городским рессорным бричкам, к узким щегольским бегункам, к низким плотно вбитым кольям, — толклись на грязной, загаженной навозом, пожелтевшей земле сельского майдана. В ржанье неспокойных кобыл и нетерпеливо бьющих копытами жеребцов поминутно врывалось однотонное коровье мычание и рев барственно развалившихся огромных волов. На телегах в тесноте кудахтали куры, шумливо гоготали, свирепо мотая головами, большущие откормленные гуси, тонко визжали связанные поросята.
В стороне, скрипя и шатаясь, невесело крутилась под ржавое завывание разбитой шарманки старая карусель, визгливо взлетали узкие лодки высокой качели, пронзительно хохотали краснощекие дивчины.
Все было на ярмарке, как всегда, — и протяжный гул, и хмельные крики, и пьяные драки.
Не было только покупателей, и тысячи голов скота, как были приведены на ярмарку, так и оставались непроданными. Не удивлялись крестьяне. Все было понятно — все старались сбыть свой скот, и никто не хотел его покупать.
— Що ж ты, бисов сын, не купуешь коней, — в третий раз назойливо спрашивал толстого бородатого цыгана старый, огромного роста длинноусый крестьянин, — скалишь зубы, як той жеребец, тай годи.
— А на що мени твои кони? Щоб немец на квиток забрав? Хай у тебе бере.
— Заладила сорока Якова... Немец, немец...
— А що ж робить, зараз вин пануе!
Только помещичьи приказчики за сущий бесценок, за гроши скупали крестьянских лошадей, и дальние городские торговцы брали для спекуляции птицу, яйца, масло, сало.
Зло палило нещадное солнце. Нагретая земля испарялась вонью ярмарочного навоза, от телег несло удушливым запахом птичьего помета, плесенью гниющих овощей, кислятиной прелой шерсти. Дети прятались в серую тень под телегами, женщины надвигали платки до самого носа, собаки сидели недвижно, обалдело высунув языки. Истомленная полуденным зноем ярмарка лениво копошилась, устало шумя однотонно-разноголосым гулом.
И вдруг в привычное ровное гудение ворвалось что-то необычайное. Толпа насторожилась. Как будто неожиданно налетевший ветер пробежал над высоко поднявшейся темной рожью — пронесся из уст в уста тревожный говор. Люди поднимали головы, беспокойно озирались, слезали с телег, всматривались в сторону большого шляха.
— Немцы, немцы!.. — пронеслось уж явственно от воза к возу. — Бачь, с того краю идуть!
— Коней забирать будут... — догадался кто-то.
— Ой, пропали наши кони...
Кто-то стал торопливо запрягать, свирепо понукая застоявшихся сонных лошадей.
— Но! Но!.. Ты!.. Стой, не бийся! Та стой ж, невира[9]!..
Точно по сигналу все вдруг поднялось, заторопилось, закружилось в тревожном вихре. Пытаясь выехать из рядов, бешено стегали по спинам лошадей, но те испуганно становились на дыбы, опрокидывали телеги, неслись на соседей, топтали детей и птицу.
И — так же внезапно, как начался — переполох утих. Все неожиданно застыло в испуге. Только кое-где скрипели еще колеса тронувшихся телег и яростно ругались перепившиеся буяны.
Охваченные редким кольцом кавалерии, люди молчаливо смотрели на въехавшую в середину площади конную группу немцев. Пеший отряд двинулся вдоль рядов, и, точно передразнивая покупателей, ветеринары стали одинаковым заученным жестом раскрывать лошадиные рты, щупать бабки, хлопать по крупу. Принятую лошадь выпрягали и уводили, а застывшему в онемении хозяину выдавали аккуратный синий «квиток» и деловито шагали дальше.
Лошадей не браковали, брали всех подряд. Выпрягали из телег, отвязывали от барьеров и кольев, отбирали у хозяев и, сгоняя в табуны, отводили на край площади.
Люди тихо роптали, боязливо переговаривались между собой. Женщины беззвучно плакали.
— Що це буде? Последних коней забирають.
— Як теперь быть? Як же ж без коня?
Пьяный крестьянин, швыряя мерлушковую шапку на землю, кричал, обливаясь слезами:
— Не дам кобылы, не дам!.. Хоть росстрилюйте, не дам!.. Хиба ж мени можно без кобылы?.. А?.. Що ж я без ее робыть стану?!. А?!.
Между возов тихо пробирался Остап, покрытый соломенной чумацкой шляпой, в широченных, измазанных дегтем шароварах. Обросший бородой, он был неузнаваем. У каждой телеги он останавливался и как бы невзначай бросал:
— Що же воно так и буде?.. Як захотят — так и станут змываться?.. И хлеб, и скот, и усе на свити — чужим дядькам, а нам що?..
— Ну, а як же быть?