— А не давать — тай годи! Не давать!..
— Эге, ты и сюда забрався, — вырос неожиданно перед Остапом рыжий Пиленко, — все народ змущаешь?..
Остап хотел пройти мимо, но подвыпивший Пиленко загородил ему дорогу и, густо багровея, хмельно размахивая кулаками, натужно кричал:
— Тикай з ярмарки! Та з села тикай, бо наче головы злишим!
Откуда-то неожиданно для Остапа появилась Ганна и, схватив за рукав Пиленко, стала его оттаскивать.
— Та идить, хозяин, к арбе, усю птицу покрадут!.. Идить!..
— Не твое наймичье дило! Ходи сама до птицы, ходи, пока вожжей не огрив!
Ганна оттаскивала Пиленко к арбе, наполненной клетками и птицей. Упираясь, он шел, на ходу оборачиваясь и крича:
— Що?.. Взяв?.. На, выкуси!.. Вона моя баба, а не твоя!.. — Он грубо облапил Ганну. — Що хочу, то с ней и роблю!!. Ось!..
Улыбка сползла с лица Остапа. Брови сдвинулись, сжались челюсти. Он внезапно прыгнул, схватил Пиленко правой рукой за шиворот, левой под зад и поднял высоко, во всю длину своих здоровых рук, и сразу, рывком, швырнул вниз. Взяв Ганну за руку, скрылся в толпе.
У самого края рядов, на перекрестке двух дорог, где шла приемка лошадей, немцы вплетали в лошадиные хвосты номерные таблички. Одна из лошадей не давалась, била задом, становилась на дыбы. Немец бегал вокруг, ругался, звал на помощь, но и втроем справиться с ней не могли. Взбешенные солдаты злобно дергали за повод, нещадно били кнутом, но жеребец с глазами, налитыми кровью, раздувая багровые ноздри, метался из стороны в сторону, разбрасывая немцев, как щепки. Испуганные и рассерженные, они топтались в смущении. Из толпы вышел хозяин жеребца, молодой крестьянин, почти юноша.
— Стойте, я его сам возьму!
Он подошел к лошади, похлопал ее по крутой, упругой шее, погладил морду и вдруг легко, как с трамплина, вскочил ей на спину. Дико гикнув, взмахнув руками, он толкнул лошадь, и та, внезапно рванувшись, распластав ноги, с места бешено понеслась, мимо придорожного колодца, через плетни и канавы, по чужим дворам и огородам, унося улюлюкающего, свистящего всадника в открытое поле, к недалекой реке.
Ошарашенные немцы сначала растерялись, потом вскочили на коней и бросились вслед, но усталые лошади безнадежно отставали, вызывая смех толпы.
— Що, ноги коротки достать такого жеребца?
— Погоди, подрастут, тоди погонишь!
— Не садись на чужого коня!
— А де ж ему своих взять, коли ж из них ковбасу дома зробили!
Мальчишки визжали вокруг:
— Немец-перец, колбаса, свистнул лошадь без хвоста, сел задом наперед и заехал в огород.
Потеряв надежду нагнать беглеца, немцы стали стрелять. То справа, то слева, то сзади всадника взметались серые облачка пыли, но живая мишень уходила все дальше, становилась меньше и скоро скрылась совсем за линией спуска к реке. А еще через несколько минут на том берегу показалась крохотная точка, постепенно сливающаяся с бурой травой.
— Ушел! Ушел парень с конем, дай ему бог здоровья!..
В суматохе многие стали уводить своих коней. С ярмарки начали разъезжаться, народ двинулся сразу, во все стороны, оттирая немцев, опрокидывая рогатки.
По команде лейтенанта немцы собрались у въезда на площади, и вдруг в скрипящий ярмарочный гул ворвался дробный треск и вслед за ним сразу другой, третий...
На миг все остановилось, замерло, затем люди хлынули, спасаясь от пуль, к середине села, оставляя на произвол обозы и скот.
На площади и дальше на всем пути — у возов, между сбившимися в кучу овцами, под опрокинутой арбой с сеном, в разных позах: сидя, лежа, навзничь, ничком, на боку — были разбросаны человеческие тела. Одни застыли в неподвижности, другие медленно куда-то ползли, третьи ворочались на месте, точно одни уже давно заснули, другие только укладывались.
В навозной жиже, опираясь на колесо рессорной брички, полусидела маленькая светлорусая девочка, и по лицу ее со лба стекала струйка крови. Головка опрокинулась чуть назад, в полуоткрытых голубых глазах застыли испуг и удивление. Рядом, протянув руки к девочке, точно желая достать ее, лежала ничком такая же светловолосая женщина со сбившимся на плечи головным платком. В стороне от них, разбросав большие ноги и длинные, будто нарочито вытянутые руки, свалился навзничь огромный седоусый человек, и в разжатом кулаке его лежал синий «квиток» на принятую лошадь.
Уложив на чью-то брошенную бричку двух ползущих по земле раненых, полузатоптанных детей, Остап тихонько, стараясь не трясти, сворачивал в закоулок, ведущий в поле. За ним внезапно выскочили трое верховых и, наседая лошадьми, толкая прикладами, погнали обратно.