Он сплюнул и быстро пошел в поле.
Недалеко от путей, у перекрестка двух тропинок, Сергунька тихо свистнул. В густом бурьяне кто-то ответил. Он вошел в высокую траву, как в лес, и устало подсел к троим.
— Ну, що?
— Та ну вас к бису!
— А що?
— Що, що... Надо гвоздики вытягнуть!.. Вот що!..
— Яки гвоздики?
— А таки, каждый длиннющий, як штык.
Первый дядька начинал сердиться:
— Говорили тебе — не ходи один! «Ни, я сам, я сам»... Вот и сделал сам!..
— Коли б ни ции загогулины...
— «Загогулины»...
Второй дядька хриплым топотом долбил:
— Не будем снимать... Як я говорил, так и сделаем... Приготовим шпалы.... А ще лучше — рельсу... Там коло путей их много...
— Верно, я бачив коло будочки.
— Мовчи, знаемо без тебе... Як Гаврило за лесом загудит — мы шпалы поперек!... И все... Ты, габелок, сбегай назад, скажи Остапу, щоб к первым петухам тут за лесочком поховались... А як паровоз брякнет об рельсу, хай той дорогой враз подъезжают к пути...
— Зараз...
Сергунька умчался.
В полночь, когда издалека со всех сторон стало доноситься приглушенное расстоянием пение петухов, как по сигналу, из-за поворота, где темнеет крохотный лесок, послышался сначала далекий, глухой шум приближающегося поезда, потом уже где-то близко простуженно и жалостливо, словно в предчувствии беды, загудел паровоз.
Три большие фигуры, похожие на черные тени, быстро скользнули с путей, исчезнув в темноте.
Паровоз, тускло блестя круглыми пятнами неярких желтых фонарей, точно вглядываясь в темноту большими подслеповатыми глазами, тяжело пыхтел. Содрогаясь, гремя железом, стуча колесами огромного состава, он быстро приближался.
Уже мелькнул у моста зеленый огонек. Уже осталось до него саженей двести-триста. Фонари становились больше, круглее, ярче. Шум, пыхтение, лязг, нарастали все громче и громче. И вдруг ночную темноту осветило на миг яркое пламя. В черное небо, гремя как в грозу, улетела горящая огненная туча, рассыпаясь мириадами крупных искр. Удар, точно падение многих тысяч пудов железа, скрежет колес на путях, треск ломающихся вагонов, задушенный стон упавшего на бок издыхающего паровоза — все в короткий миг оглушило тишину безмятежной ночной степи. И вслед за этим в наступившую мертвую тишь ворвались воющие человеческие голоса, чьи-то заглушенные, будто из-под земли, жалобные стоны, обрывистые крики.
Опрокинутый паровоз, торчком стоящие, налезшие друг на друга вагоны, упавшие на откос открытые площадки казались гигантским, длинным, только что убитым в бою животным, испускающим в смертной судороге последние вздохи.
На поло кто-то напряженно, надрывисто кричал:
— Давай, давай, давай!..
— Даешь!..
У моста послышались тревожные выстрелы.
Но уже из-за леса неслись на тачанках, на телегах, на арбах, верхом сотни орущих людей. С криком, свистом, песнями они рассыпались вдоль узкой дорожки, стремительно, приближаясь к убитому змей-горынычу.
Зажглись факелы, загорелись толстые пучки соломы, вспыхнули вдоль путей яркие бурьянные костры.
— Открывай вагоны!
Из разбитых вагонов вытаскивали большие пузатые бочки, туго набитые просоленным свиным салом. Укладывали в емкие пространства высоких арб шестипудовые плотные мешки с сахарным песком, с белой мукой, с гречневой и ячневой крупой.
— Эх, бисов батька, не увезти всего!
— Сколько, злодии, добра награбували!
— Одного сала шесть вагонов!
С шумом вскрывали крепкие двери, в опрокинутых вагонах ломали: крыши, с криками и руганью носились из вагонов к телегам и обратно, таща за собою огромные черные тени от костров и факелов.
Освещенный ярким пламенем большого костра, горласто кричал Петро, покрывая общий шум:
— Що не уместится — все равно выгружать!.. Хай утром мужики соби собирают!! Выгружа-а-ай!! Вагоны сжигать будемо!..
Вдоль состава вихрем мчался Сергунька и высоким визгливым голосом повторял:
— Усе выгружай!.. Выгружа-а-ай!! Вагоны сжигать будемо!!!
В опорожненные вагоны бросали горячие пучки соломы, старое сухое дерево вспыхивало, как бумага, выбрасывая в темноту длинные, узкие языки пламени и черные клубы дыма.