— Эй ты, Чубчичь, лапацон бисов, — передразнивал Микола, — «Ци нельзя иого достаць?..»
— Ну, а як же ж гоуорить? — обижался Чубчичь.
— Гоуорить... гоуорить... А так гоуори: «чы нэльзя иого достаты?». Понял?
— Эге, понял. Тилько ты балакай по-суоему, а мы по-суоему.
— По-суоему, по-суоему...
Шел дальше Миколка и приставал к другим:
— Эй ты, кацап! Мы-та... Вы-та... Нябось, авось, на-кось! Аржаного ба, да кваску ба, да с бабой ба, да в баньку ба, е-ех!..
— Иди, иди своей дорогой, — отделывался добродушный великан, рязанец Матвеев, — не приставай. С тобой дружись, а за топор держись!
— У-у-у, кацап, ядрена вошь!..
Долго приставал Рябой, пока Матвеев, рассвирепев, с размаху не треснул его по обвислой щеке.
Испугавшись гигантских кулаков Матвеева, Рябой жалобно закричал:
— Наших бьють!.. Наших бьють!.. Нежи-и-инских бьють!..
За него заступились односельчане, за Матвеева другие, и вмиг вспыхнула драка. Уже схватились было за винтовки, когда подоспели Остап и Петро.
Теперь была забота — как быть с Миколкой, куда девать его. Выгнать — опасно. Оставить — того не лучше. До приезда Федора оставили вопрос открытым. Не решили и другой задачи — разделить ли партизан на землячества или смешать по взводам.
— Это вопрос политический, — задумчиво говорил Остап, — надо спросить у Федора.
Днем в отряд приходили из ближних сел три учителя и фельдшер. Один из них, уже немолодой, с впалыми щеками, обросший серо-желтой щетиной, смотрел жалкими глазами сквозь грязные стекла белых очков и говорил усталым голосом измученного, больного человека:
— Четвертый месяц не платят жалованья... Верьте слову... Умираем с голоду... Умираем... Сил больше нет... Верьте слову...
Он закашлялся. Лицо налилось синей кровью. Потом побледнело, стало желтым. Из глаз потекли редкие слезы. Долго вытирал их скомканным грязным платком.
Другой учитель, помоложе, в городской одежде, говорил спокойнее:
— Никому не платят. Ни учителям, ни докторам, ни фельдшерам. О нас забыли, с нами не разговаривают. Попечитель говорит: «Теперь не до вас, не до школ. Чем, говорит, меньше грамотных, тем спокойнее. Меньше, говорит, большевистской заразы».
Фельдшер дополнял картину:
— Я ходил в Нежин. Там не лучше. В больнице персоналу полгода не платят, больных не кормят, лекарств не дают. У города и у земства денег нет... «Что хотите, говорят, то и делайте...».
Остап приказал выдать учителям и фельдшеру муки, сахару, круп.
— Нехай и другие приходят, — говорил Остап, — всем дадим!... Нехай знают, что народна власть имеет заботу за бедных та голодных!...
— Передайте всем учителям та хвершалам, — продолжал Остап, — що народу здоровые и грамотные люди дуже нужны, що нам без образованных людей нельзя... Нехай поддерживают советску власть, тоди будет хорошо!..
Проводили учителей до опушки леса.
Остап стоял на валу и глядел в бинокль вдоль дороги.
Шли вторые сутки, а Ганны и Сергуньки все еще не было.
Пора бы давно вернуться...
Тревога медленно закрадывалась в сердце — все могло случиться. И по пути и на месте.
Долго стоял Остап на валу.
Уже зашло солнце, погас багрянец заката, быстро надвигались сиреневые сумерки, а на дороге никого не было видно — ни подводы, ни пешеходов.
Наступал вечер.
В лагерь пришел из села Оленовки молодой крестьянин. Задыхаясь от быстрого хода, таинственно, почти шопотом, рассказывал:
— На поштовом шляхе, зараз пид селом... немцы коней ведуть...
— Сколько? — коротко спрашивал Остап.
— Кто его знает... Не считал...
— Сто? Двести?
— Та не знаю... Може с полсотни... Може больше... Я с огорода бачив...
— Куда двигались?
— Туда... — он показывал рукой в сторону Нежина, — може к станции...
— По коням!.. — приказал Остап.
В коричневой темноте вечера, озаряемые красным светом багрового полушара, из лесу вылетели на дорогу тридцать всадников и на рысях понеслись в обход немецкому отряду.
Обойдя Оленовку на три версты, стали в поле за группой кленов вдоль почтового шляха. В ожидании табуна разделились на две части — одна должна была налететь в лоб, другая, пропустив табун, налететь сзади.
Ждать долго не пришлось. Вдали, за поворотом дороги послышались густой топот, ржанье, крики. Потом в зеленом сумраке вечера показалась плотная темная масса, шумно двигающаяся вперед.
По сигнальному выстрелу Остапа в единый миг с оглушающими криками, воплями, свистом налетели партизаны и жесткой петлей захлестнули шарахнувшийся табун.