И сразу, будто подкошенная, Ганна вновь свалилась на носилки.
Солдаты подхватывали на лету, поднимали с земли, отбирали друг у друга листовки, быстро, жадно пробегали короткие строчки и неохотно расставались с ними, повинуясь злобным окрикам офицеров.
Толстый офицер заметил, что солдат с хмурым лицом, нагнувшись и сложив вдвое листок, заткнул его за рыжее голенище сапога и с невинным видом стал глядеть на командира.
— Шнидтке!.. — закричал офицер, и шея его набухла над воротником. — Карл Шнидтке!..
Солдат вышел и вытянулся во фронт. Указывая на сапог, офицер яростно что-то выкрикивал, Шнидтке, вытянувшись и застыв, упрямо молчал. Солдаты так же молча и в испуге наблюдали нарастающий скандал.
Офицер, все больше свирепея, покрывшись испариной, злобно кричал, но Шнидтке, бледный, с впавшими щеками и грустными серыми глазами, молча смотрел на командира.
Неожиданно офицер приблизился к Шнидтке и ударил его кулаком по лицу. Он приказал что-то унтер-офицеру, и тот, нагнувшись, вытащил из-за голенища солдата сложенный вдвое белый листок.
— Арестовать! — крикнул толстый, и унтер-офицер, взяв арестованного за рукав, увел его.
Вслед за ним унесли в арестантское помещение при штабе неподвижную Ганну.
С улицы, из толпы крестьян вырвался светлоголовый вихрастый мальчишка и, обежав часовых, помчался по двору к носилкам Ганны. Он нагнулся к ней и прямо в ухо шепнул:
— Не бойсь, Ганну, мы выручим... Не журись, сегодня придемо...
Ганна не шевельнулась. Солдат отогнал Сергуньку, и он не мог понять, слышала ли Ганна его слова.
Не теряя ни секунды, мальчишка выбежал со двора и вихрем помчался вдоль улицы к майдану, откуда вела прямая дорога к большому шляху.
Сергунька бежал быстро, ровно, как вышколенная лошадь. Он не останавливался, не замедлял шага, не оглядывался. Телеграфные столбы, телефонные палки, придорожные кусты, полосы полей — все быстро уносилось, оставалось далеко позади, сменялось новыми и новыми местами.
«Скорей бы, скорей... — упрямо долбило в маленькой, изнемогающей от нахлынувших мыслей головке. — Поспеть бы, поспеть...».
Мальчик начинал уставать. Во рту и горле пересохло, в боках мучительно кололо, холодело в груди.
Но не останавливаться же... Нельзя, нельзя...
Он с трудом добежал до ближайшего села. Сил становилось все меньше. До леса оставалось около пятнадцати верст, — было ясно, что ему туда не добежать, а итти пешком — значит не поспеть, опоздать, погубить все дело, может быть, даже жизнь Ганны.
У кузницы молодой крестьянин запрягал в телегу пару низкорослых сибирских лошадей.
«Быстрые... — подумал Сергунька, — В один час довезут...».
Он подбежал к хозяину.
— Дяинька, — задыхаясь, взмолился он, — а, дяинька, довезите до Вороньего Грая, там мой брат вам мешок сахару за это даст!.. Ей-богу, вот истинный хрест!..
Парень, продолжая запрягать, изумленно посмотрел на него.
— Такий малый, а такий скаженый.
— Та ни, дяинька, я не скаженый... Там мой брат... Его баба помирае... Мне зараз треба до его... Довезите, дяинька, вин два мешка дастимо... Один — кусковой, другой — песок... Ось побачите...
— Врешь, — засмеялся парень.
— Не брешу, дяинька, вот истинный хрест, не брешу... Хай меня гром на цим мисти разнесет...
— Та витчипись ты вид менэ, чего пристал, мазепа чортова!
— Подвези, дяинька... — вдруг заплакал Сергунька, — подвези...
— Та мени ж у другу сторону, — пожалев его, серьезно объяснил парень. — Спроси у кого другого, може и подвезут.
Растирая грязным кулаком слезы, Сергунька продолжал плакать, не в силах сдержать обиду и страх.
— Подвезите... — жалостно просил он. — Мы вам що хотите дадимо... У нас добра много...
Но парень сел в телегу, взмахнул кнутом и отъехал прочь.
Сергунька, поняв безнадежность своей затеи, снова помчался вперед... без передышки, без остановки, пока не упал почти без чувств на другом краю села.
Трудно было дышать. Дыхание застревало в горле, сердце колотилось в груди, точно кто-то бил изнутри молотом. Стучало в виски, застыло под ложечкой. Ему казалось, что он умирает.
— Ой, мамо... — вырвалось шопотом, вместе с воздухом. — Ой, мамо...
Но через минуту сердце выровнялось. Дыхание стало спокойнее.
Он сел и оглянулся.
Напротив у палисадника стояла высокая верховая лошадь. Всадник — немецкий солдат — спал в густой траве.
Сергунька подошел совсем близко. Солдат раскатисто, глубоко, с затяжкой храпел. Лошадь равнодушно щипала зелень. Как бы играя, Сергунька снял с колышка ограды длинные поводья и тихо отвел жеребца в сторону.