Перед пленными немцами выступил избитый в селе Березки своим офицером, арестованный и затем освобожденный вместе с Ганной немецкий солдат Карл Шнидтке. В сером рассвете худое лицо его казалось еще более худым, в овальных стеклах железных очков отражались огоньки пожара, и весь он был необычен в своей старой немецкой форме, без фуражки, без пояса, в том виде, в каком он был взят под арест.
Он говорил взволнованно и горячо, показывая то на имение, то на партизан, то протягивая руку в сторону Остапа. Партизаны с любопытством слушали и поминутно жадно спрашивали Остапа:
— Що вин балакае?..
— Вин говорит: «Зачем мы пришли сюда?.. Що нам здесь надо?.. Зачем мы убиваем бедных людей, таких же, як мы, землепашцев, таких же, як мы, мастеровых?..». Вин говорит: «Не бойтесь, вас не тронут... Партизаны знают, что вы не виноватые, вас, безоружных, не тронут... Вони вас отпустят, только мы дадим вам таки маленькие газетки почитать, а вы их передайте своим товарищам... Товарищи, не воюйте больше с русскими, бейте тех, кто вас послал сюда!».
— Гут, гут, — радостно кричали немецкие солдаты. — Гут, камерад!..
Спешно собирали раненых. Убитых решили взять с собой. Бережно, как больного, положили в телегу, на зеленую траву, тело пожилого бородача с разрубленной грудью. Рядом, голова в голову, лежал юный, с безусым лицом, светловолосый партизан, и со лба его, пробитого пулей, тонкой струйкой стекала на посиневшие губы темная кровь.
Тела убитых покрыли красным знаменем, на грудь положили их оружие и фуражки, с обеих сторон выстроился почетный караул с обнаженными шашками, и траурное шествие двинулось вперед.
Сбив пленных в плотную кучу, окружив их пехотой, выстроились обычным порядком и, ослепленные ярким утренним солнцем, вышли скорым шагом на широкий пыльный большак,
С вечера некормленные, непоенные лошади и усталые голодные люди одинаково нуждались в привале, но останавливаться сейчас нельзя было, надо было избегать боя со свежими частями, и отряд, собрав остатки сил, быстро уходил по новому маршруту, в поисках удобного для отдыха, спокойного места.
Остап, ритмично покачиваясь на усталом жеребце, смотрел полузакрытыми глазами далеко в одну точку и думал о дальнейшем:
«Стерли с лица земли осиное гнездо... Добре расправились... Теперь — что делать? Надо искать скорейшей встречи с Федором... Надо соединиться с обозом... Что там с ним?.. Что с Ганной?.. Жива ли?».
К полудню, спустившись в глубокий зеленый лог, стали на привал у быстробегущего, прохладного ручья.
XIX
Отдых был недолог. Не успели как следует привести себя в порядок, не успели, сняв с бурьянных костров котелки с гречневой кашей, вдоволь набить свои голодные желудки, не успели убрать полевыми цветами могилы убитых товарищей, как сверху кубарем скатились дозорные:
— Немцы!.. Немцы!..
Петро, с трудом прервавший крепкий сон, сразу, еще не став на ноги, прогремел на весь лог:
— Стро-о-о-йсь!!!
И тотчас же, верный своему характеру, стал убеждать Остапа напасть на немцев:
— Зайдем, пока они нас не видели, вот той дорогой, в их тыл и оттуда — на конях!..
Но Остап, почти не раскрывая рта, точно лень мешала ему говорить, тихо бросил:
— Их сейчас много... Не кипятись...
В две минуты оседлали коней, впрягли мохнатых киргизок в телеги и брички, выстроились узкой колонной и двинулись на выход из лога.
— До ночи скрыться надо. Иначе сегодня же столкнемся. А люди дуже заморенные...
— Ну и що же?
— А то, що теперь германы войну поведут во всем правилам... Сначала думали — банда, рук марать не стоит, а зараз дуже осерчали... Будут самосильно, по-стратегически биться...
— Ну и що ж...
— Обратно — «що ж»!.. А то, що у них штаб, у них дисциплина, у них оружие, у них техника, опыт у них... А у нас... Посмотри...
Отряд, как будто нарочно, чтобы показать себя во всем своем «величии», изогнулся на повороте дороги, и Остап с Петром увидели растянувшуюся пеструю толпу. Люди в рваных сапогах или совсем босые, в одеждах разноцветных, грязных, без шапок или в соломенных брилях, в мерлушках, в солдатских картузах, бойцы с оружием всех родов и размеров и вовсе без оружия — шли неровно, неритмично, устало. За ними топотала конница всех мастей и пород, неодинакового роста и сложения, лохматая и понурая. И батарея, запыленная и грязная, влекомая недостаточно сильными лошадьми, тоже, казалось, требовала замены или ремонта.
И, глядя на выходивший из лога отряд, оба — и Остап, и Петро — одинаково, почти одними словами думали одно и то же: