Остап, сидя на коне, впереди отряда, прикрываясь от солнца ладошкой, говорил, показывая рукой на железную дорогу:
— Ось поглядите, як наш хлеб увозят немецким панам!
— Наш пот, наша кровь, — подхватывал горящий ненавистью Петро, — а жрать вони будут!..
— Бо воны сильные... — не то иронизировал, не то завидовал кто-то.
И, словно в доказательство того, что враг действительно силен, навстречу продовольственным маршрутам пронесся воинский немецкий эшелон, с вагонами, наполненными людским составов, с площадками, уставленными орудиями, зарядными ящиками, прожекторами и прочими военными грузами.
Даже нетерпеливый, порывистый Петро стоял спокойно, и только в его огромных темных зрачках горячо играли желтые огни. Матвеев долго молчал, смотрел на дорогу, потом с силой плюнул далеко вперед, будто хотел попасть в самый поезд, и сердито сел на землю спиной к врагу.
А веселый Сергунька уже сбегал почти к самым путям и радостно сообщал:
— Туточки один часовой, один!.. А там, за той будочкой — мосточек!.. Убей меня бог!.. Его подорвать — раз плюнуть!..
Партизаны хохотали, забавляясь бойким и смышленым мальчишкой с золотой головкой и огромными синими глазами.
Ожидали вечера. Решили устроить крушение поездов, загромоздить пути и затем без боя проскочить через линию железной дороги и уйти, по возможности скорее, к Конотопу, а оттуда, минуя его, к линии Суджа — Коренево — Рыльск, где, по слухам, несколько партизанских отрядов, соединившись, бьются с большими силами немцев.
Как же быть с обозом?
Этот вопрос томил всех без исключения.
В обозе оставлены женщины, иные даже с малыми детьми, в обозе беспомощно лежат раненые и больные. В обозе хранятся теплые вещи, без которых в сентябрьские холодные ночи не обойтись. И, наконец, может быть, к обозу добрался вернувшийся из Киева комиссар Федор Агеев.
Люди, измученные переходами, усталые, хотели вернуться ближе к своим местам. Появились недовольные, ворчуны, жалобщики. Как всегда, главной «заводиловкой» являлся Миколка Рябой, потихоньку, исподтишка подзуживавший партизан.
— На що вам в Курскую губернию?.. На що вона вам?.. Там свои, а тут свои!..
Его поддерживали:
— Каждый должен защищать свою волость...
— Ну, свой уезд...
— Верно.
— А там нехай защищают свои!..
— Обратно, на що это похоже — бросили обоз с бабами, а сами тикать.
— А може их там уже и нема?..
Решили итти к Остапу.
— И у меня там баба, та еще и раненая, — спокойно, не повышая голоса, отвечал Остап. — И сестра у меня там, и мама старая... Может она с голоду на пепелищах помирает... И у Петра там молодая жинка... И мы тоже, как и вы, хотим к своим бабам... Ну, а що ж делать?.. Що ж мы — семействами будем заниматься или воевать? Що у нас в голове — бабы или немцы?..
Он замолчал, поднял лохматые брови и долго вопросительно смотрел на партизан спокойными серо-зелеными глазами, точно ожидая ответа.
И, не дождавшись, продолжал:
— Ну, придем к себе... Що там? Хаты — спаленые, семейства — иди шукай, кругом — немцы... Якая это жизнь?..
— Не будет никакой жизни!..
— Хуже будет, чем было!..
— К чему тогда начинали?
— С тобой поднимались, с тобой до конца пойдем!..
— Ну и добре! Тильки — шептунов не слухать!.. С ними — разговор другой!.. А повоюем трохи, немца к чорту сгоним, тогда на места вернемся, и жизнь пойдет другая, спокойная!.. Добрая жизнь пойдет! Весь степ распахаем, жито выше головы поднимем, фруктовых садов понасадим!..
— Оце добре!..
— Ну и гарна жизня пойдет!..
— Стало быть, скорей прогонять надо, — сделал заключение Матвеев.
Стали расходиться.
День быстро шел к концу.
Сентябрьское солнце, уже не горячее, но еще яркое, будто слегка затянутое невидимой прозрачной тканью, мягко скользило к горизонту. Откуда-то потянул едва слышный ветерок, над головой с шумом прорезали воздух развеселившиеся перед ночным отдыхом степные грачи.
Казалось, над степью вот-вот опустится тихий вечер, душный и звездный, как все последние вечера. Терпко запахнет полынью и мятой, откуда-то потянет сеном, закричат ночные птицы, затрещат в темной зелени однообразно-разноголосые кузнечики.