— Чего вона кричит, — бормотал сквозь сон неспокойный Сергунька, — як та собака воет, проклятая...
— Спи, спи... — так же, сквозь дрему, говорил Остап, — скоро свет...
XXI
Долго тянулась прохладная сентябрьская ночь.
К Баштанам подошли почти в полдень.
Несясь рядом с Петром впереди отряда, Остап влетел с конниками в родное село и уже издали увидел ряд сожженных дворов, начисто оголивших часть широкой деревенской улицы.
Вот место, где стояла жалкая хатенка Ганны и Хвилько, повешенного немцами на мельничном крыле. Ни дома, ни построек, ни деревьев, ни забора — ничего. Только груды обгорелых досок и рассыпанные обломки закопченной печи да высоко торчащая каменная труба.
Вот двор Петра...
Отряд остановился.
Петро Бажан соскочил с коня и побежал, точно торопился войти в родную хату, но у ворот, обозначенных теперь только обгорелыми торчками столбов, он остановился и долго неподвижно смотрел на груды черных углей, на развалившуюся печь, на ряды обгорелых высохших вишневых деревьев, похожих теперь на выстроившийся взвод черных скелетов.
Долго смотрел Петро.
Потом обернулся к застывшему в молчании отряду, точно спрашивая: «Що? Бачите?..».
Он опустил голову и быстро пошел обратно, готовый вскочить на коня, но с противоположной стороны улицы неожиданно прибежала старая соседка, с детства знакомая тетка Степанида, и с криком бросилась к Петру:
— Ой, Петро, ой, ридный!.. Спалили вашу хату, спалили!..
— Бачу, що спалили...
— Батьку немцы в город повели, а мать занедужила... Доси у меня лежала, а зараз с Фроськой к сестре у Британы поихала...
— Добре, тетка Степанида, спасибо за добры вести... Я ще заеду к вам, а зараз треба ехать...
Отряд помчался дальше и вскоре остановился у двух сгоревших дворов — Остапа Оверко и Назара Суходоли. На месте, где недавно стояли белые хаты, где уютно прижимались одна к другой дворовые пристройки — клуни, хлева, сенники, где разрастались вишневые и абрикосовые деревья, — теперь, как памятники над свежими могилами, торчали закоптелые трубы, а вокруг чернели груды головешек, камней и серой грязи.
Только на кусочке случайно сохранившегося тына одиноко повисла разбитая макитра, да во дворе Суходоли на заброшенном огороде косо торчало, играя на ветру отрепьями, ненужное чучело.
— Так... — сказал Остап тихо и просто. — Была у Остапа отцовская хата, было хозяйство, теперь нема...
Потом, минуту помолчав, прибавил:
— Ну що ж... Не беда... Мы другу поставим...
Откуда-то прибежала старая, лохматая, вся в колючках и репейнике, грязная собака. Она быстро, деловито обнюхала ноги лошадей, побежала дальше, снова обнюхивала, точно искала кого-то. Потом дойдя до коня Остапа, стала принюхиваться со всех сторон и вдруг неистово завизжала, запрыгала, заметалась, будто ее подстрелили...
— Жучка!.. — восторженно закричал, спрыгнув с коня, повеселевший Сергунька.
— Верно, Жучка... — удивился Остап.
Собака носилась вокруг Остапа в каком-то необычайном возбуждении. Она доставала до рук хозяина и сухим, шершавым языком на лету лизала его пальцы, голенища его запыленных сапог, даже ржавые его стремена. Она убегала куда-то в сторону и оттуда стремительно неслась обратно, лаяла, захлебывалась, закатывалась в хриплой собачьей истерике и, на миг остановившись, смотрела на Остапа восторженно влюбленными, преданными глазами. И снова, уносясь куда-то в сторону, она задерживалась там, будто зовя за собой.
— И чего вона так мордуется?.. — удивленно спрашивал Остап.
— Зовет куда-то... — догадался Петро.
— Сергунька, иди за ей!
— Куда ж це вона?.. — с любопытством следили партизаны за убегающей собакой и пустившимся за ней на коне Сергунькой.
— Бачьте, бачьте, так и тягнет...
— Вона що-то знает, та сказать не может...
К подходу батареи и пехоты вокруг отряда собралась большая толпа, и люди торопливо, наперебой сообщали партизанам обо всем, что случилось за проклятые летние месяцы.