Встало солнце. Украина
дымилась, пылала.
Где в живых осталась шляхта, —
запершись дрожала.
А по виселицам в селах
ляхи в ряд висели
чином старшие. На прочих
веревок жалели.
По улицам, по дорогам —
груды трупов с ночи.
Псы грызут их, а вороны
выклевали очи...
По дворам везде остались
дети да собаки.
Даже бабы, взяв ухваты,
ушли в гайдамаки.
И творилося такое
по родным округам...
Хуже ада... За что ж люди
губили друг друга?..
Поглядеть — такие ж люди,
жить, водить бы дружбу.
не умели, не хотели —
разделиться нужно!
Захотели братской крови, —
потому — у брата
и скотина, и холстина,
и светлая хата.
«Убьем брата, спалим хату!»
И пошла работа.
Ну, убили! А на муки
остались сироты.
Подросли в слезах, в неволе,
развязали руки,
ножи взяли. И зуб за зуб,
и муки за муки!
Сердцу больно, как помыслить:
что людей побито!
Столько крови! Кто ж виновен?
Ксендзы, езуиты...
Проносились гайдамаки
степями, лесами.
А за ними и Ярема
с горем да слезами.
Вот минули Вороновку,
Вербовку; в Ольшану
прискакали. «Не спросить ли
кого про Оксану?
Нет, не надо, пусть не знают,
за что пропадаю».
Кони скачут. Гайдамаки
село покидают.
Наклоняется к мальчонке:
«Ктитора убили?»
«Да нет, дядька, не убили —
на огне спалили
и Оксану, дочку, взяли.
А ты кого ищешь?
Коли ктитора, то даром:
лежит на кладбище...»
Не дослушал и галопом
вороного кинул.
«Лучше б я вчера, не зная,
не ведая, сгинул.
А сегодня я и мертвый
из могилы встану
ляхов мучить. Сердце мое!
Оксана! Оксана! Где ты?..»
Стихнул, зажурился. Сдержал вороного.
Горе тяжкое, немое