Выбрать главу
А возможно, размышлял он Об изгнанье предстоящем: Все, к чему привык, покинуть; Словно капля океана, На песке чужом исчезнуть, Очутиться в новом мире, Где вольнее мыслить можно, Без угроз и без указок, И среди чужой свободы Захиреть и задохнуться, Словно рыба на поляне.
Но зачем об этом думать? Думы редко помогают, Думы путают, сбивают, Отвлекают и тревожат, Главное — совсем не думы, Главное — вот эти травы, Знойный воздух и занятья Неустанных насекомых.
А в руке — письмо-записка. Даже я совсем не знаю, Что в ней было, только фразу «Завтра я прошу прийти Вас…» Удалось заметить бегло. Дочитать конца не смог я, Потому что он поднялся И прислушался с улыбкой: Из усадьбы доносились Те же звуки, что в жужжанье Пчел, кружащихся у липы, Мне почудились в начале Этой путаной поэмы. Вместе с ним я тоже слушал И опять мне было чудно, Как простые вереницы Точек-звуков вырастают Во всезначные напевы; Расходясь и сочетаясь, Строят храмы и палаццо, Где ты в этой жизни не был, Но которые ты помнишь, О которых смутно знаешь, Как о родине забытой.
В этих звучных сочетаньях Я когда-то жил монахом В дремлющей и древней Сьене, Кистью набожной стараясь Всю свою любовь и веру Воплотить в глазах раскосых Нежной праздничной мадонны В золоте небес нарядных. А потом, с народом вместе, В строгом сумрачном соборе, В унисон с органом пел я: О Maria benedetta!
Или плутоватой даме В парке шелковую руку Целовал с учтивой страстью. Там, среди нескромных статуй И задумчивых деревьев, С менуэтным легким жестом Я шептал ей: О Madame, Наш корабль готов к отплытью На прекрасную Цитеру!
Или в Гунтеровой свите Был оруженосцем верным; И в лесу под Оденвальдом, Увидав, как мрачный Хаген Целит в крест, на яркой ткани Вышитый рукой Кримхильды, Я воскликнул: Зигфрид смелый, Обернись, забудь о жажде! Но уж поздно. Кровь героя Хлещет пламенным потоком.
Сколько родин ты находишь В темных памяти глубинах, Где извилистые тропы Проходимы лишь для звуков… Знал ли родину Бетховен? Если да, то укажите Ту звезду иль ту планету На звучащем небосводе. Сколько их в пространстве черном, Светлых, искрящихся точек! Если б телескоп побольше, Я б свою узнал планету. Там сидит моя богиня — Неудачников, ленивцев И не вовремя рожденных. Там под сводом темно-синим Глупо, добро и бесшумно.
В этом мире нам невольно, Непонятно, неуютно, Вот и ищем хоть крупицы Света с той родной планеты В сочетанье слов, в веснушке На носу моей любимой, Или, наконец, в прошедшем, В старом выцветшем романсе, В зайчике того, что было И уже не повторится.

4

Отгадай, моя родная,

Отчего я так грустна…

В этой комнате на стенках Светотени от лампадки, И в окно стучатся липы. Стулья, важно подбоченясь, Темнотою недовольны. Свечку только что задули, И она, ко сну готовясь, Остывает и твердеет. И роман французский дремлет; В нем сафьянная закладка, У очередной страницы На ночлег остановившись, Тихо с буквами болтает. Только зеркало ни разу Ночью глаз сомкнуть не сможет, Отражая терпеливо Каждый угол, каждый лучик. На столе скучают перья И молчат всю ночь шкатулки; В тех шкатулках много писем, Тихих, теплых, строгих, светлых.
Я б хотел начать поэму О столе из этой спальни: Что он думает, какие У него друзья и сколько Разных трещин и царапин На его дубовой ножке. И о трещинах подробно; Об одной, о самой главной, Что прилежной тонкой змейкой Вдоль сухих волокон вьется, Как река на пестрой карте.
А под тонким одеялом Тело как бы потерялось, Лишь лицо, уставясь в угол, Смотрит остро, напряженно На икону золотую С потемневшим ликом Девы. У стола — дорожки трещин, У людей — морщинок сетки Лица без морщин — чужие, Словно чистый лист бумаги, Словно вещь из магазина. У нее на лбу морщину Первого большого горя Смерть отца напечатлела. После первой ночи с мужем В уголке виска, у глаза, Пролегла одна бороздка — Страха, разочарованья. А сегодня появились Неожиданно две новых Там, где брови собирались Уголком тупым сомкнуться, И у губ, едва заметно, Завтра, после пробужденья, Обе сгладятся, исчезнут, А покуда в них — страданье, Просьба страстная, молитва. За окном стучатся липы, И минутная морщинка Меж бровей ширококрылых Углубляется, длиннеет: Не жандармы ль? не за ними ль? Но в саду черно и глухо. Это ветер, ночь и думы Страхи праздные рождают. А в углу, из-за лампадки, Два больших и светлых глаза Смотрят ласково и скорбно На подушку, где молитва Из беззвучных уст струится.
— Благодатная Мария, Любящих приют надежный, Утешительница павших И отчаявшихся пристань, Ты все видишь, Ты все знаешь, Ты плохого мне не хочешь, Ниспошли… ему спасенье, Дай спокойных сновидений. Богородица Святая, Поучительница темных И не знающих дороги, Если должно совершиться То, что я готова сделать, Дай мне знак простой и внятный.
Но в малиновой лампадке Огонек не колебался, И глаза смотрели кротко — Так спокойно, так печально, Словно скорбь в себя вобрали Всех людей и всех столетий.
— Ты, наверное, не хочешь, Чтобы я его любила. У тебя в глазах равнина, У него в глазах большое И пылающее солнце. От лампадки свет внезапно Залил комнату, как снегом… У Сената в день восстанья… Снегом… с негой… с поцелуем…