Дорога все еще не решалась спуститься и бежала по гребню холма, впрочем довольно широкому, похожему на волнистое плато, плавно спускавшееся с обеих сторон к подножию еще более высоких холмов. Наконец Анджело очутился среди маленьких светлых дубов, высотой не больше двух-трех метров. От плотного ковра чабреца и тимьяна, по которому ступала лошадь, исходил густой аромат, становившийся в тяжелом и неподвижном воздухе почти тошнотворным. Однако здесь уже были кое-какие следы человеческой жизни.
Время от времени заросшая белой как мел летней травой тропинка выводила на дорогу, но тут же снова сворачивала в лесок и терялась в траве, однако было ясно, что она все-таки ведет к какой-то цели. Наконец Анджело увидел крытую соломой овчарню. Стены ее, цвета хлеба, были сложены из огромных, плоских, очень тяжелых камней. Анджело свернул на эту тропинку, надеясь найти там воды, чтобы напоить лошадь. Стены овчарни, поддерживаемые аркбутанами, словно стены собора или крепости, не имели окон. А поскольку она стояла спиной к дороге, то двери тоже не было видно. Хотя Анджело порой и говорил с горечью, что его воинское звание «гроша ломаного не стоит», он все-таки был профессиональным солдатом и обладал чутьем настоящего фуражира. Услышав, как гулко отдаются в овчарне шаги лошади, он тотчас же подумал, что она пуста, и уже давно. Действительно, длинные деревянные, отшлифованные до блеска поилки на каменных подпорках были сухими и белыми, как старые кости. Но из широко открытых ворот слегка веяло прохладой и восхитительным запахом сухого овечьего навоза. Однако, едва сделав несколько шагов по направлению к двери, Анджело услышал какой-то напоминавший жужжание гул и увидел, как колеблется в тени что-то вроде тяжелого желтого занавеса. Лошадь раньше его поняла, что овчарня занята роем диких пчел, и рысью пустилась к лесу. С поворота дороги он увидел издали фасад овчарни, возвышавшейся на несколько метров над вершинами маленьких белых дубов. Вылетавшие из овчарни пчелы образовывали толстые, витые, колеблющиеся шнуры, которые на свету казались сложенными из комочков сажи; они струйками вытекали из ворот и из двух круглых окон, словно из глазниц и изо рта огромного черепа, заброшенного в лесу.
Но время шло, и жажда становилась все сильнее. Дорога по-прежнему шла вдоль этого сухого гребня. В своем утреннем возбуждении Анджело забыл завести часы. Он решил, что проехал не меньше четырех лье. Он попытался определить время по солнцу, но солнца не было, а был лишь ослепительный свет, льющийся с неба со всех сторон. Дорога наконец стала спускаться, и вдруг за поворотом его плечей коснулась прохлада, вызвавшая желание поднять глаза, — над ним была очень зеленая листва высокого бука, а рядом — четыре огромных блестящих тополя, в реальность которых он поверил, лишь услышав напоминавший жужжание воды шелест листвы, которая трепетала, несмотря на отсутствие ветра. За деревьями виднелось еще одно поле: жатва была закончена, снопы соломы убраны, и кое-где виднелись борозды свежей пашни. Машинально придерживая грызущую удила и рвущуюся вперед лошадь, Анджело заметил, что поле уходит дальше за ивы, а из-за ив показались три осла, запряженные в плуг. Наконец лошадь помчалась крупной рысью к зарослям смоковниц, ив и тополей, и он едва успел заметить, что на пахаре была ряса.
Источник был в лесу у дороги. Из толстой трубы фиолетовая вода бесшумно стекала в густо заросшее красноватым мохом углубление. Вытекавший оттуда ручей орошал луга, посреди которых, прямо на траве, стояло одноэтажное строение, недавно оштукатуренное, со свежевыкрашенными ставнями, строгое, очень чистое и еще более молчаливое, чем источник.
Когда глаза Анджело привыкли к темноте, он увидел, что в нескольких шагах от него по ту сторону дороги под деревом сидит монах. Неопределенного возраста, худой, с лицом того же рыжеватого цвета, что и его ряса, с горящими глазами.
— Какое великолепное место, — сказал Анджело с деланной непринужденностью, пощелкивая каблуками своих сапог.
Монах не ответил. Он смотрел своими лучистыми глазами на лошадь, на портплед и сапоги Анджело. Тот почувствовал смущение и, решив, что под вязами слишком прохладно, взял лошадь под уздцы и повел ее на солнце.
«Тут можно схватить воспаление легких, — словно извиняясь, сказал он сам себе. — Вода нас очень освежила, и теперь можно до обеда сделать еще одно или два лье». Его поразила первобытная худоба этого лица и выступавшие шейные сухожилия, которые казались веревками, привязывавшими голову к этой рясе. «Может, и здесь роятся пчелы…» — подумал он и тут заметил примерно в трехстах шагах от себя дом, наверняка трактир (видна была даже вывеска), а в небе большую стаю ворон, летевших на север.
— Привет, капрал! — сказал трактирщик. — У меня есть все, что нужно для вашей лошади, ну а вот вас уважить будет потруднее, если только вас не устроит мой обед, — добавил он, подмигивая, и приподнял крышку кастрюли, где в томатно-луковой подливе томились нашпигованные салом перепелки. — Что Бог послал. Вы очень дорожите вашим доломаном? — спросил он, глядя на изящный летний сюртук Анджело. — Мои стулья протерты задницами монахов, и солома будет, как жало, въедаться в тонкое сукно.
Вместо рубашки на этом человеке был красный кучерской жилет, надетый на голое тело. Густые волосы на груди заменяли ему галстук. Чтобы пойти вылить пару ведер воды на ноги лошади, он надел старую полицейскую фуражку. «Это бывший солдат», — подумал Анджело. После безумства жары ничто не могло доставить ему большего удовольствия. «Эти французы, — мысленно продолжил он, — никак не переварят своего Наполеона, но сейчас, когда им не с кем сражаться, кроме ткачей, которые требуют права хоть раз в неделю есть мясо, то уж тут ничего не попишешь, они скорее будут в лесу вспоминать об Аустерлице, чем пойдут против рабочих с криками: «Да здравствует Луи-Филипп!» Этот человек без рубашки ждет только случая, чтобы стать королем Неаполя.
Вот что отличает народ по ту и по эту сторону Альп. У нас нет такого прошлого, и это делает нас робкими».
— Знаете, что бы я сделал на вашем месте, — сказал хозяин. — Я бы отвязал ваш портплед и положил его на два стула в доме.
— Но ведь здесь нет воров, — ответил Анджело.
— А я-то? — спросил мужчина. — Трудно ведь устоять перед искушением.
— От искушений неплохо излечивает моя шпага, — сухо ответил Анджело.
— Что уж, нельзя и пошутить? А вообще-то я ничего не имею против таких лекарей. Давайте-ка лучше выпьем по стаканчику винца, — сказал он, похлопав Анджело по плечу своей увесистой рукой.
И надо сказать, винцо его оказалось совсем недурным.
— Монахи из монастыря не ленятся пройти четверть лье лесом, чтобы пропустить стаканчик.
— А я-то полагал, — наивно сказал Анджело, — что они пьют только воду из этого чудесного источника у дороги под платанами. А кстати, разве им позволено приходить сюда пить вино?
— Ну, если так рассуждать, то ничего не позволено. А разве позволено унтер-офицеру двадцать седьмого пехотного полка держать харчевню у дороги, по которой только лисы изредка пробегают? Разве это записано в правах человека? Эти монахи — славные ребята. Время от времени, на Вознесенье, они устраивают крестный ход с хоругвями, трубами и колокольным звоном, но главная их забота — возделывать землю. И от этого они не отлынивают. А где вы видели, чтобы крестьянин отказался от стаканчика? Да и Богом сказано: «Пейте, ибо сие есть кровь Моя». Но я все-таки отослал свою племянницу. Ее присутствие смущало их. Вероятно, из-за юбок. Оно ведь досадно, когда кто-то носит юбку по необходимости, а ты надел ее из убеждения. Вот и живу теперь тут один. Что же тут худого, если они иногда заходят пропустить по рюмочке. И им хорошо, и мне. Разве это не главное? Впрочем, они это делают благородно. Приходят не по дороге, а делают крюк лесом. А ведь это очень похвально для человека, которому хочется выпить; вот вам и покаяние, и все такое прочее. Ну да они больше знают толк в этом, чем я. И входят они с черного хода, я всегда оставляю дверь в конюшню открытой; а ведь уже одно это — унижение для тех, кто еще не смирил свою гордыню. Ничего не попишешь! Кто бы мне сказал, что я в один прекрасный день стану шинкаркой!