Все это было в тот момент, когда морской санитарный врач, сказав «Тем хуже!», возвращался в Тулон. И тогда же еврейский врач, поспешивший вернуться домой, уже говорил с женой и велел ей сложить в маленький чемодан вещи для нее и для их двенадцатилетней дочки, и эта женщина с коровьими глазами и огромным носом выехала из Карпентра дилижансом, идущим в Вэзон, чтобы оттуда в наемном экипаже как можно быстрее добраться до Дьёлефи или даже до Бурдо. Она уже больше не смотрела на город, где остался ее муж, и жестом приказала молчать девочке, которая, обливаясь потом, смотрела на нее широко открытыми глазами. А тем временем Анджело среди высоких холмов любовался диким великолепием этого зловещего лета: порыжевшие дубы, обуглившиеся каштаны, чахлые пастбища цвета медного купороса, кипарисы, в зелени которых, казалось, отражался маслянистый блеск похоронных факелов. Потоки плотного света, словно мираж, простирали перед ним изъеденный солнцем гобелен, сквозь прозрачную основу которого виднелись зыбкие, трепещущие очертания серых лесов, селений, холмов, горы, горизонта, полей, рощ, пастбищ, почти сливавшихся с воздухом цвета мешковины. Авто самое мгновение, когда Анджело в сотый раз спрашивал себя, наступит ли когда — нибудь вечер, и в сотый раз оборачивался к востоку, неизменно залитому чистым охровым цветом, время остановилось в Ла-Валетте, где тело кухарки разлагалось с немыслимой быстротой на глазах у нескольких обитателей деревни и молодой дамы из замка, оставшихся почтить покойную, которая таяла у них на глазах в постели, куда ее положили одетой. И пока они стояли, завороженные этим стремительным тлением, взору Анджело явились каштановые рощи, а среди них скалы и деревни, те, что он еще утром видел с высоты первого холма. Но если утром и издали этот край казался приветливым и уютным, то сейчас, под этим немыслимой силы светом, он, казалось, разлагался в липко-густом и дрожащем воздухе. Деревья теряли цвет и форму, растекаясь жирными пятнами по грубой ткани воздуха, леса таяли, как куски сала. В тот самый час, когда молодая дама, стоя перед трупом, думала: «Всего несколько часов назад я послала эту женщину за дынями», когда Анджело смотрел на восток в надежде увидеть нечто, предвещающее конец этого дня, морской санитарный врач, не находя себе места, поднялся по улице Ламальг, повернул на улицу Труа — Оливье, пересек площадь Паве д'Амур, вышел на улицу Монтобан, свернул на улицу Рампар, прошел по улице Мизерикорд, где ручейки мочи испарялись среди раскаленных добела булыжников, спустился по улицам Оратуар и Лармедьё, куда сонный порт выдыхал запахи своего зеленого чрева, поднялся по улице Мюрье, где ему пришлось перешагнуть через лужу, натекшую из отхожего места, вышел на улицу Лафайет и, усевшись под платанами на террасе кафе «Герцог д'Омаль», заказал абсент. Сделав первый глоток, он сказал себе, что совершенно незачем быть большим роялистом, чем сам король. Чтобы снять с себя ответственность, нужно просто подать рапорт. Каждый год говорят: «Никогда еще не было такой жары». Может быть, это всего лишь дизентерия. Особенно если организм отравлен излишествами. «Симптомы болезни, симптомы болезни» — если организм разрушен алкоголем, женщинами, пряностями и прочими излишествами, попробуй-ка понять, что это за симптомы.
Единственно, что я мог бы сказать, так это то, что считаю их симптомами продромального периода. Ну и физиономия была бы у адмирала, если бы его разбудили, чтобы сообщить о чисто продромальных симптомах! Коллапс. Именно коллапс. В изношенном организме обычная дизентерия может принять формы, ну скажем… азиатские. Вдали от Ганга. Индия. Жара. Слоны. Тучи мух. Дельта Инда. Грязь. 50 градусов в тени. Река гниет, как любое органическое тело. Впрочем, в городе пахнет не так уж плохо, как говорят. По крайней мере не так плохо, как полгода назад. А может, это просто вопрос привычки. Во всяком случае, я постоянно чувствую запах абсента. Либо запах этого города переходит всяческие границы. Почему бы в таком случае и дизентерии не перейти границы. Распай![4]Служение человечеству! Это, конечно, очень мило, но я военный врач, а военный врач зависит от старших по званию… Подать адмиралу рапорт, который снимет с меня всякую ответственность. Остальное… если бы я был гражданским врачом… но я всего лишь винтик. И все-таки надо, чтобы адмирал принял меня сегодня вечером. Тем более что уже сегодня вечером гражданский врач может… и плевать мне на его коллапс. Иссиня-черные тучи над Бенгальским заливом. Смертоносные испарения на борту «Мельпомены». Он заказал еще один абсент и попросил принести ему холодной воды. В то время, когда санитарному врачу принесли вторую рюмку абсента, в Ла-Валетте дама из замка говорила себе: «Мне кажется, что прошла целая вечность». Смерть кухарки уничтожила время. Молодая женщина была потрясена тем ударом, который оборвал время для кухарки и, словно обвал, завалил дороги, лишив возможности бежать. А в то же самое время в сорока лье от Ла-Валетты Анджело пробирался среди высоких холмов, сквозь серые каштановые рощи, сквозь равнины, заросшие серыми васильками, под серым небом. Он чувствовал себя погруженным в расплавленный свинец. Лошадь, казалось, спала на ходу. А тем временем в Карпентра еврейский врач, дав распоряжение немедленно похоронить три трупа, найденных у входа в синагогу, возвращался домой. Он запугал синдика и был уверен, что по крайней мере в течение двух или трех дней тот будет молчать. А потом? Потом, потом… не в его власти было помешать людям говорить. Тем более что потом все и так станет ясно.
Главное было сохранить тайну, пока он не будет абсолютно уверен. Никогда не следует сеять панику среди населения, каково бы оно ни было. Было много и других соображений. Он беспокоился, сможет ли Рахиль нанять кабриолет в Вэзоне. Он верил в свою Рахиль: она сможет нанять кабриолет. Он был доволен, что ему пришла в голову мысль отправить их в Бурдо, расположенный в продуваемом всеми ветрами ущелье, где воздух совсем не застаивается. Он гордился своим почти подсознательным самообладанием. «Разум действует независимо от чувств, согласно своим собственным законам. И возможно, будет продолжать действовать даже в моем трупе. Проблема бессмертия души — это, может быть, лишь проблема независимости разума, который продолжает действовать даже тогда, когда жизнь уже покинула тело. Очень вероятно, что это не всеобщий закон, а привилегия отдельных лиц или народов, одаренных бессмертием души». Он готовил маленькие бутылочки, каждая со своей капельницей, с чистым опием, с опийной настойкой, морфином, нашатырным спиртом, шприцы для подкожных вливаний хлоргидрата морфия и маленькую бутылочку со скипидаром. В то время как он точным и сильным движением большого пальца затыкал бутылочки пробкой, в маленькой деревне, где Анджело ел дыни, мужчина, лежавший под перинами, вдруг, словно распрямившийся стальной пружиной, был выброшен из постели, упал плашмя, покатился к ногам своей задыхающейся жены и остался неподвижно лежать на полу. Казалось, что чья-то страшная рука оттянула назад почерневшую кожу лица, отчего у него выкатились глаза и оскалились зубы. Женщина наклонилась над ним. Она подумала, что это, может быть, плохая, заразная болезнь, и быстро съела зубок чеснока. Потом она побежала за соседками. Солнце по-прежнему заливало улицу ровным, без единой тени светом. А на востоке, куда время от времени поглядывал Анджело, все было неподвижно. Анджело поднимался по склонам небольших холмов, поросших серыми каштанами, спускался в серые ложбины, где из-под копыт лошади взлетали пепельные хлопья, ехал по долинам, извивающимся между известковых откосов, покачиваясь на спине дремлющей лошади, снова взбирался по склонам холмов, двигался вдоль раскаленного добела гребня, проезжал по опушке дышащих жаром каштановых и дубовых лесов. Каждый раз, добравшись до вершины холма, он смотрел на восток в надежде увидеть хоть какой-нибудь признак приближающихся сумерек. Но небо было одинаково серым и на востоке и в зените. Можно было спокойно смотреть на небо — слепило не солнце; оно было не сверкающим шаром, но все заполняющей слепящей пылью. Ослепляло все небо, ослеплял восток. Анджело смотрел на север, пытаясь разглядеть на склоне горы городок Банон, куда он держал путь. Но гора была ровного, почти такого же, как и небо, слепящего серого цвета, где невозможно было различить ни малейшей детали. Анджело чувствовал себя, как на поле сражения и шел к Банону сквозь этот маслянистый зной, как сквозь вражеский огонь. У него немного болел живот. Глухая боль порой становилась такой пронзительной, что у него перед глазами мелькали сполохи света еще более ослепительной белизны, чем гипсовая белизна неба. Он думал, что та задыхавшаяся от жары женщина не зря говорила ему, что не надо есть дынь и помидоров. Но даже сейчас, если бы он увидел у дороги дыни, он бы слез с лошади и снова стал бы их есть. Он говорил себе: «Дело в воздухе. Воздух не может быть таким маслянистым. В нем есть что-то еще кроме солнца; может быть, дело в крохотных мушках, которых заглатываешь при дыхании и от которых делаются колики». Шаг за шагом он приближался к холму, более высокому, чем те, что он уже преодолел. Это был один из первых отрогов горного хребта, исчезающий в знойном тумане. Он был виден издали. Еврейский врач в Карпентра тоже видел его из окна своей лаборатории. Он подошел к окну, привлеченный доносившимся с улицы запахом гниющих дынных корок. Над городскими крышами в десяти или двенадцати лье к востоку виднелись залитые ослепительным светом отроги горного хребта и холм, чуть более высокий, чем другие, напоминавший округлые купы деревьев на длинном сером склоне. Он спрашивал себя, доберется ли болезнь до этих возвышенностей и не лучше ли было отправить Рахиль дилижансом в Бловак. Если бы не известковая белизна неба и не серая пыль, туманной полосой закрывающая горизонт, то сквозь заполняющий улицу и город запах гниющих дынных корок он мог бы увидеть из окна своей лаборатории, немного правее холма, до вершины которого наконец добрался Анджело, небольшую возвышенность, напоминающую подстриженное в виде шара дерево, и деревеньку, где мужчина вдруг выгнулся, как пружина, и покатился к ногам женщины. И в этот самый момент прибежавшие на зов его жены четверо или пятеро соседок, держась на расстоянии от этой оскаленной челюсти и выкатившихся из орбит глаз, жевали чеснок и повторяли нараспев: «Он умер, он умер». Еврейский врач подумал, что у него, возможно, нет оснований так уж полагаться на свой ум. Ему казалось, что на этих возвышенностях Рахиль и Юдифь будут в большей безопасности, чем в Бурдо. Сейчас он уже совсем не был уверен, что бессмертие души дает какие-то преимущества. Он уже не радовался своей уверенности, что Рахиль сумеет нанять кабриолет в Вэзоне. Ей ведь и в голову не могло прийти, что он ошибся, отправив их в Бурдо. Он не мог их предупредить; он должен был оставаться здесь и выполнять свой долг. И тогда он проклял мудрость. Однако, поняв, что если быть логичным, то проклинать надо ложную мудрость, он проклял и ее, и самого себя, ибо не обладал истинной мудростью. И он проклял Рахиль и Юдифь, ибо они не способны были сохранить ему его Рахиль и Юдифь, проклял и само это племя, гонимое многоликим Богом. Пока он предавался отчаянию, небо на востоке слегка потемнело, и он понял, что скоро наступит вечер, а за ним и ночь. Это удивило его: словно впервые ночь надвигалась с востока. Он сказал себе: «Все мои рассуждения нелепы. Просто все это так неожиданно. И нечего попусту ломать себе голову. Рахили и Юдифи будет очень хорошо в Бурдо, во всяком случае не хуже, чем в любом другом месте, и, несомненно, лучше, чем здесь. А следовательно, ограничимся проверенными средствами. И никаких мудрствований». Он вернулся к своим флакончикам; часть их он расставил на столе в кабинете, а другую убрал в свою сумку с инструментами. Насвистывая какую-то песенку, он прислушивался к звуку шагов на улице и на лестнице, ожидая, что с минуты на минуту он может услышать звонок в дверь. В деревне, похожей на подстриженное в форме шара дерево, которую еврейский врач мог видеть в углублении между двумя выступами горы, женщины пошли за кюре. Тот пришел по-соседски запросто, в расстегнутой сутане.
4
Распай Франсуа (1794–1878) — французский естествоиспытатель, автор книг по медицине («Естественнонаучная история здоровья» (1843), «Семейная медицина» (1844) и др.), в которых важнейшая роль отводилась гигиене как профилактике многих заболеваний.